Рукопись, которой не было

Мы – Руди и я – наряженные, с огромным букетом цветов едем в аэропорт Хитроу встречать Нину. Я сразу увидела ее сходящей по трапу самолета. Или это не она? Нет, все же она. Объятия, слезы… Дома – первым делом чай, как и положено в английской семье. Хороший душистый чай с бисквитами. А потом она начала рассказывать. Каждые двадцать-тридцать минут я выходила из комнаты – мне надо было передохнуть, прийти в себя. Когда я возвращалась, Нина продолжала с того места, где остановилась пять минут назад. Она привезла несколько – совсем немного – писем от родителей. Об этом я уже писала в начале рукописи.

Ниже – кое-что из того, что Нина поведала мне в тот первый приезд в Бирмингем. О себе она особо не распространялась. Мы расстались с ней осенью 1931 года. Она окончила биофак Ленинградского университета и работала в Институте экспериментальной медицины под руководством Александра Гавриловича Гурвича, нашего дальнего родственника. В 1935 году ее вместе с родителями выслали в Уфу. Через год разрешили вернуться в Ленинград. Затем последовала вторая ссылка – в Мелекесс.

В 1951 году последовал новый удар – ссылка родителей в Казахстан. Нина бросила все, что у нее было, и вместе с эпидемиологической экспедицией отправилась в казахскую тьмутаракань. Экспедиция перебиралась из одной глухой деревушки в другую. Перемещались на осликах. В задачу экспедиции входило выявлять и, по возможности, тушить вспышки таких болезней, как чума или геморрагическая лихорадка. Официально эти болезни были искоренены в Советском Союзе, но на деле они не были редкостью в Казахстане. Отчеты, которые писала Нина, тут же засекречивались. Туберкулез и сифилис в здешних сельских районах были нормой.

Когда экспедицию отозвали в Ленинград, Нина с ней не вернулась, а поселилась в Алма-Ате. Ей удалось устроиться в полузакрытый институт, который она называла «чумным». Действительно, в институте, среди прочего, занимались эпидемиями и лечением чумы. Там Нина защитила кандидатскую диссертацию.

Рассказ Нины

По сравнению с медвежьими углами, по которым я скиталась целый год, Алма-Ата оказалась вполне приличным городом. Еще с довоенных времен там было полно политических ссыльных из Москвы и Ленинграда. С началом войны добавились эвакуированные. Еды не хватало, так же как и жилья. По карточкам можно было купить хлеб, иногда картофель или рис. На фонарных столбах всегда висели объявления типа: «Меняю буханку хлеба на яйцо».

Знакомства среди ссыльных, а тем более дружба, были редки. Люди боялись доносчиков. Одно неосторожное слово могло стоить жизни. Когда я встречала нового человека, по взглядам, жестам, намекам старалась угадать: «Свой – чужой?» Ошибиться было нельзя.

Я подружилась с замечательным человеком и прекрасным художником Павлом Яковлевичем Зальцманом, учеником Павла Филонова. Он был из семьи обрусевших немцев, поэтому его с семьей сослали в Алма-Ату в самом начале войны. Мы могли часами читать друг другу по памяти Анну Ахматову или Осипа Мандельштама или обсуждать трагедию, постигшую Россию в 1917-м. Когда я уехала в Ленинград, он остался в Алма-Ате.

* * *

В Ленинграде Нина занималась переводами специальной литературы, в основном книг по биологии и микробиологии. Ей дали комнатушку в районе, который считался очень дальним. Там строили блочные дома, заселяемые в основном рабочими окружающих заводов, а в десятиметровые клетушки подселяли уцелевших после репрессий интеллигентов. Все ее имущество состояло из раскладушки, кухонного столика, книжной полки, пары табуреток. В чемодане – рукописи, письма и некоторые книги Исая Бенедиктовича Мандельштама. Всё.

Руди непременно хотел услышать всю историю. Он попросил, чтобы Нина продолжала свое повествование после его прихода из университета. Обычно он сидел за чашкой чая и молчал. Лишь изредка, когда он не понимал какого-либо слова или идиомы, переспрашивал Нину. Так продолжалось несколько дней. Потом мы молчали вместе, я плакала. А потом, как бы подводя итог, сказала:

– Господи, какая судьба! И какое счастье, что этот упырь умер. Наконец-то станет лучше.

Нина слегка покачала головой.

– Да, станет… Женя, понимаешь, сейчас мы скорбим о безвинно погибших. Их, наверное, было пара миллионов. Но ведь выживших гораздо больше. Выжившие – это овдовевшие, осиротевшие, потерявшие любимых, сосланные, раскулаченные, убивавшие ради собственного спасения, ради идеи, преданные и предавшие, разоренные, продавшие совесть, превращенные в палачей, пытанные и пытавшие, изувеченные, ограбленные, вынужденные доносить, спившиеся от беспросветного горя, чувства вины или потерянной веры, униженные, прошедшие лагеря и смертный голод. Генетический отбор вписал в их гены этот постоянный страх живого слова, любой инициативы. Человеческого доверия, наконец. Сотни миллионов тех, кто уже передал или передаст свой страх детям, которые, в свою очередь, передадут его своим детям. И когда это кончится?

Оксфорд