Рукопись, которой не было

Это было настолько глупо, что даже не смешно. Посоветовавшись с Отто, Руди решил написать письмо, даже не зная, кому его адресовать.

Уважаемые господа!

Вопросы, которые доктор Фриш и я подняли в нашем меморандуме, будут обсуждаться без нас. При нормальных обстоятельствах я бы даже и не подумал вмешиваться в ход событий, но ввиду важности данной тематики не могу себе позволить роскошь остаться в стороне.

В настоящее время вопросы, связанные с супербомбой, кажутся срочными. Если мы будем исключены из обсуждений, задержки неизбежны. Последние недели мы работали над деталями физических проблем, возникающих в процессе, и уже сейчас знаем ответы на ряд возражений, которые, несомненно, всплывут при обсуждении.

Помимо всего прочего, доктор Фриш – один из открывателей деления ядер и является, несомненно, первым экспертом в этой области. В государственных интересах допустить его к работе как можно скорее.

Разумеется, абсолютная секретность – необходимое условие продолжения работы. Тут не может быть двух мнений. Я не думаю, однако, что наше исключение из развития нашей собственной идеи может помочь этой цели.

Мне тяжело писать это письмо, но, по крайней мере, оно снимает с меня ответственность за дальнейшие задержки, вызванные потерей времени на рассмотрение вопросов, ответы на которые нам уже известны.

Рудольф Пайерлс,

22 апреля 1940 г.

Еще до этого письма я пригласила Отто перебраться из пансиона к нам домой. Две детские спальни были свободны. Все равно они (Отто и Руди) проводили все время вместе, зачастую не только днем, но и ночью. Фриш был поражен тем, что я говорю по-английски бойко, но без артиклей. «Раньше, – сказал он, – я думал, что артикли необходимы в английском языке, но теперь вижу, что ошибался».

Я приучила его бриться каждый день, а после мытья посуды сразу же ее вытирать. Объяснила, что из-за всеобщего затемнения не стоит выходить из дома в безлунные ночи без крайней необходимости: вероятность столкновения с фонарными столбами или с машиной с выключенными фарами была весьма высока.

Фриш прожил с нами четыре месяца, и за это время мы очень сдружились. Единственное, что меня слегка огорчало: Руди говорил с Отто по-немецки, а со мной по-русски. Немецкий я так и не осилила. Впрочем, обычно, когда я входила в комнату, они прекращали научные разговоры и переходили на английский. По воскресеньям мы выбирались на долгие прогулки в сельской местности. На поезде добирались до какой-нибудь деревушки на холме, а домой возвращались из другой. Маршрут всегда составлял Руди. Однажды на воскресенье выпало мое дежурство в госпитале, и мы решили перенести прогулку на понедельник, рассчитывая остановиться на ночь в сельском трактире. Но хозяин трактира отказался нас принять. По-видимому, ему показался подозрительным немецкий акцент. Трактир был пуст, и по закону он был обязан разместить нас на ночь, но стоило ли с ним спорить? В местном пабе мы заметили полицейского и спросили его, нельзя ли нам переночевать в тюремной камере. «Нет, – ответил он с возмущением, – вы же не преступники. У меня есть знакомый, он сдает комнаты». Знакомый сидел за соседним столом с кружкой пива и подтвердил, что они сдают комнату. «Но я должен спросить жену. Сейчас я посижу в баре, а когда пойду домой, идите за мной». Несмотря на будний вечер, в баре почему-то было необычно много людей. Никто не расходился.

Включили радио, все разговоры смолкли, и мы услышали ту самую знаменитую речь Черчилля: