Рукопись, найденная в чемодане

Направляясь на запад, к мостам, я начал испытывать сожаление из-за того, что мой план подразумевал обвинение Дики Пайнхэнда. Так что вместо того, чтобы снова пересечь в его машине мост Трогз-Нек и незаметно вернуть ее в гараж, я поехал дальше. Поначалу я думал, что неплохо будет позабавиться, наблюдая за тем, как он будет отмазываться от обвинения в убийстве, но потом до меня дошло, что если ему это не удастся, то он отправится на электрический стул. Ты не станешь отправлять кого-то на электрический стул лишь потому, что он недостойный человек, потому, что он тебя мучил и пытался похоронить заживо среди придурков из золотохранилища. Захочешь, но не станешь. Поскольку он был дома и не располагал алиби, мне надо было совершить нечто такое, дабы власти удостоверились, что его «МГ» был угнан и что угонщиком был никак не он сам, а кто-то другой. То, что я сделал с его автомобилем, было несколько рискованно, но все же намного проще, чем найти место для парковки в верхней части Ист-Сайда.

Я не хотел, чтобы полицейские пострадали, но знал, что мне надо вывести их автомобиль из строя, так что я какое-то время следовал за ним, ожидая, когда смогу атаковать его под должным углом, хотя в юркой спортивной машине нетрудно было быстро сманеврировать и занять требуемую позицию. Геометрия подобного предприятия очень похожа на геометрию собачьего боя – но проще, потому что в ней задействованы только два измерения.

Через полчаса они что-то заподозрили и остановились рядом с грузовиком санитарного департамента, просигналив мне подъехать ближе. Я видел, что правые дверцы их машины почти касаются мусоровоза. Мне надо было лишь сделать петлю и ударить по ним точно слева. Понимая, что это надо исполнить очень быстро, я врубил двигатель на полную мощность, слегка заехал на противоположный тротуар, сокрушив там несколько ларьков, и вонзился капотом в их левые дверцы.

Я не хотел их ранить, я лишь хотел их ошеломить и запереть внутри машины. Поэтому, чтобы уменьшить скорость, которой хватило бы, чтобы проломить их машину и убить их, я ударил по тормозам и включил заднюю скорость.

Какой был скрежет! Но скорость, с которой я несся к ним, в то время как задние мои колеса визжали и дымились, была идеальной, и я хрустко вмял их дверцы, так что открыть их стало невозможно.

Полицейские и впрямь были ошеломлены. Я подбежал к их машине, прижался лицом к ветровому стеклу и крикнул:

– Вы в порядке? С вами ничего не случилось? Что вы сделали с моей машиной? Посмотрите, что вы натворили с моей машиной!

Что могли они сделать? Невозможно пристрелить кого-то за то, что он плохой водитель, по крайней мере, не прямо на месте.

Они пытались выбраться, чтобы просто сохранить лицо, потому что знали: в противном случае им придется ждать пожарных. Между тем я удостоверился, что они никогда не забудут, как я выгляжу, а значит, будут знать различие между мной и Дики Пайнхэндом, который походил… ну, на свечку от геморроя. Я сказал им, чтобы они оставались на месте, а я схожу за помощью. Я сказал им: «Ждите здесь, я позову полицию!» А потом спокойно остановил такси и попросил водителя направиться в верхнюю часть города. Через несколько кварталов я велел ему повернуть направо и подъехать к Центральному парку, откуда он со скоростью молнии помчался в центр и высадил меня на Центральном вокзале, где я сел на пригородный поезд, сделал пересадку на Таймс-сквер и, наконец, сел на автобус, шедший в Нью-Джерси.

Автобус останавливался чуть ли не в каждом городке Нью-Джерси, последние пять миль мне пришлось пройти пешком, и к Музею аэропланов я подошел как раз перед рассветом. Я понимал, что перед вылетом мне необходим отдых, и подавил естественный позыв счесть это промедлением. Мне не надо было следовать какому-либо расписанию, и я ни от кого не спасался бегством. Да и пора стала вдруг чудесной, как в июне, когда кусты, зимой бывшие сущими скелетами, радуют и удивляют не одной только листвой, но и цветами.

Никто не знал, где я был или что я сделал, и никто не мог этого знать. Даже если бы фирма или полиция связали бы все вместе в то же утро, это вряд ли что-нибудь означало. В Музее аэропланов меня, скорее всего, никто бы не потревожил, оставайся я там хоть целый год.

Показавшееся из-за горизонта солнце высветило самолет, пребывавший внутри коровника в неподвижности и готовности все предшествующие часы, наполненные безумной суетой. Бензин в его баке был абсолютно чист, двигатель был смазан, а все распорки и элероны оставались такими же прочными, как в последний раз, когда я их видел.

Я принял душ и побрился, леденя себе лицо обильной ментоловой пеной; перед этим я чистил зубы – как леди Макбет – по меньшей мере минут десять, пять раз набирая на щетку зубной порошок с необычайно высоким содержанием мяты. Вместо того чтобы позавтракать, я выпил кварту ледяной воды. Исхудавший, очищенный, утомленный, я пренебрег одеванием, взял новый отрез брезента и направился в центр летного поля.