Рукопись, найденная в Сарагосе

— Мишурная корона может льстить лишь тому, кто по рождению не призван восседать на престоле.

Говоря это, она бросила взгляд на мою жену. Эльвиру в этот миг окружали перуанцы и служили ей, преклонив колени. Гордость и радость привели Эльвиру в восторг; я устыдился за нее и в тот же вечер поговорил с ней об этом. Она рассеянно слушала мои замечания и холодно отвечала на мои любовные уверения. Себялюбие вошло в ее душу и заняло там место подлинной любви.

Упоение, вызванное всеобщей лестью, развеивается с трудом; Эльвира все больше в него погружалась. Вся Мексика разделилась на поклонников ее совершенной красоты и на почитателей несравненных прелестей Тласкали. Дни Эльвиры проходили в ликовании по поводу вчерашних успехов и в приготовлениях к успехам завтрашним. Очертя голову она летела в омут бесчисленных развлечений. Я пытался ее удержать, но тщетно; я и сам чувствовал, что что-то толкает меня, но в противоположном направлении, к путям, весьма далеким от тех усыпанных цветами тропинок, по которым шла моя супруга.

Мне тогда не было еще и тридцати. Я находился в возрасте, когда чувства еще обладают всей юношеской свежестью, страсти же находятся во всем расцвете мужественных сил. Моя любовь, зародившаяся у колыбели Эльвиры, ни на миг не выходила за пределы мирка ребяческих понятий; разум же моей супруги, напичканный романическими бреднями, никогда не имел времени, чтобы дозреть. Мой разум был немногим яснее, однако тем уже превосходил ее, что без труда различал, что понятия Эльвиры не выходят из узкого круга мелкого тщеславия, иногда даже низкой клеветы, сплетен и наговоров, — одним словом, понятия ее обретаются в том тесном кругу, в котором чаще слабохарактерность, чем слабость разума, удерживает женщину. Исключения в этом смысле очень редки; я полагал даже, что их не существует вовсе, но убедился, что не прав, когда узнал Тласкалю.

Никакая ревность, никакое соперничество не находили доступа к ее сердцу. Все окружающие ее женщины имели равные права на ее благосклонность, и та, которая своему полу больше всего делала чести красотою, очарованием или чувствами, та возбуждала в ней сильнейший интерес. Она рада была бы видеть всех женщин около себя, заслужить их доверие и снискать их дружбу. О мужчинах она говорила редко и притом с превеликой скромностью, разве только тогда, когда дело шло об одобрении какого-нибудь благородного поступка. Свое восхищение она выражала искренне и даже с горячностью. Впрочем, чаще всего она беседовала о предметах общего характера и оживлялась только тогда, когда говорила о благосостоянии Мексики и о том, как обеспечить счастье ее жителей. Это была ее любимая тема, к которой она возвращалась столько раз, сколько находилось для этого поводов.

Многих мужчин, конечно, судьба их, а также характер обрекают влачить свое существование под эгидой того пола, которому приходится приказывать, когда он не может повиноваться. Я был покорным поклонником Эльвиры, потом покладистым супругом, но она сама ослабила мои узы тем, что, казалось, придавала им слишком малую цену.

Балы и маскарады сменяли друг друга, и светские обязанности приковывали меня, если можно так выразиться, к особе Тласкали. В действительности сердце привязывало меня к ней еще больше, и первой переменой, какую я в себе подметил, был взлет моих помыслов и вознесение духа. Характер мой приобрел больше силы, воля — больше отваги. Я чувствовал потребность воплощения моих чувств в деянии и хотел обрести влияние на судьбы моих ближних.

Я просил и получил должность. Пост, доверенный мне, отдавал несколько провинций под мое управление; я заметил, что местные жители угнетены испанцами, и встал на защиту аборигенов. Я восстановил против себя могущественных вельмож, впал в немилость у правительства, двор начал мне угрожать; я отважно сопротивлялся. Мексиканцы меня любили, испанцы уважали, однако больше всего радовал меня живой интерес, какой я возбудил в душе любимой женщины. Правда, Тласкаля обходилась со мной всегда с такой же сдержанностью, а быть может, даже с еще большей, чем обычно, но взор ее искал моих очей, покоился в них с благосклонностью и отрывался от них с тревогой. Она мало говорила со мной, не упоминала о том, что я сделал для американцев, но всякий раз, как она ко мне обращалась, голос ее дрожал, слова замирали в груди, так что самый незначительный разговор приобретал характер доверительной беседы. Тласкаля полагала, что обрела во мне душу, близкую своей. Она ошибалась: это ее собственная душа перелилась в мою, придала мне вдохновения и наставила меня на стезю деяний. Меня самого покорила иллюзия — мне казалось, что я обладаю сильным характером. Мысли мои приобрели форму раздумий, представления о счастье Америки вырастали в дерзновенные планы, даже развлечения окрашивались в героические тона. Я преследовал в дебрях ягуаров и пум и вступал в единоборство с этими дикими бестиями. Чаще всего, однако, я устремлялся в далекие ущелья, и эхо было единственным наперсником любви, которую я не посмел открыть тайному предмету моего обожания.