Рукопись, найденная в Сарагосе (другой перевод)

Отобедав, отец осведомился у маркиза, в состоянии ли тот научить меня сарабанде. Вместо ответа учитель мой громко рассмеялся и когда, наконец, немного поостыл после своего бурного веселья, заявил нам, что вот уже две тысячи лет никто не танцует сарабанды, а танцуют ле пассъпъе[168] и ла буррэ.[169] С этими словами он извлек из кармана маленькую скрипочку, какую обычно носят танцмейстеры, и начал наигрывать мелодии этих двух танцев. Когда он окончил, отец с достоинством сказал ему:

— Милостивый маркиз, ты играешь на инструменте, чуждом для всех благородных особ, и можно было бы счесть, что ты танцмейстер по ремеслу.

Это, впрочем, не имеет никакого значения, а быть может даже благодаря этому ты лучше сумеешь оправдать надежды, которые я на тебя возлагаю.

Прошу тебя, чтобы с завтрашнего утра ты сразу же занялся моим сыном и воспитал его наподобие французского придворного.

Фоленкур признался, что и в самом деле семейные несчастья вынудили его в течение некоторого времени заниматься ремеслом танцмейстера, но что, однако, он человек благородного происхождения и годится в менторы знатному юноше. Было решено, что с завтрашнего дня я начну брать уроки танцев и светского обхождения. Но прежде, чем я приступлю к описанию этого несчастного дня, я должен вам пересказать разговор, который в тот же самый вечер отец мой имел с доном Каданса, своим тестем. Этот разговор никогда до сих пор мне не вспоминался, но в этот миг я вспомнил его весь и вы, конечно, охотно его выслушаете.

В тот день любопытство задержало меня около моего нового учителя, и поэтому я не выбегал на улицу, оставался дома и, проходя мимо отцовского кабинета, услышал, как отец, повысив голос, в волнении говорил тестю Кадансе:

— В последний раз предостерегаю тебя, любимый тесть: если ты не прекратишь своих таинственных деяний и посылки поселенцев в глубь Африки, я буду вынужден пожаловаться министру.

— Но, мой дорогой зять, — отвечал Каданса, — если ты жаждешь узнать мою тайну, ты можешь осуществить это с величайшей легкостью. Матушка моя происходила из рода Гомелесов; итак, их кровь течет в жилах твоего сына.

— Милостивый Каданса, — прервал мой отец, — я приказываю тут именем короля и не имею ничего общего с Гомелесами и со всеми их тайнами. Будь уверен, что уже завтра я уведомлю министра обо всем нашем разговоре.

— А ты будь уверен, — сказал Каданса, — что министр запретит тебе вмешиваться в наши дела.

На этом их разговор закончился. Тайна Гомелесов весьма занимала меня весь остаток дня и некоторую часть ночи, но назавтра проклятый Фоленкур дал мне первый урок танцев, который окончился совершенно иначе, чем того желал мой отец. Следствием этого урока было то, что я смог, наконец, предаться своим любимым математическим занятиям.

Когда Веласкес досказывал эти слова, каббалист прервал его, говоря, что он должен потолковать с сестрой о некоторых важных предметах. Мы разошлись, и каждый направился в свою сторону.

День двадцать четвертый

Мы снова начали блуждать по Альпухаре, прибыли, наконец, на отдых и, подкрепившись ужином, просили Веласкеса, чтобы он соблаговолил продолжать рассказ о своей жизни, что он и сделал в следующих словах:

Продолжение истории Веласкеса

Отец решил присутствовать на первом моём уроке танцев и пожелал, чтобы матушка моя также его сопровождала. Фоленкур, поощренный столь лестным вниманием, совершенно забыл, что отрекомендовался нам человеком благородного происхождения, и начал с шумного похвального слова в честь хореографического искусства, которое он называл своей профессией. Наконец, он обратил внимание, что я держу ноги носками внутрь, и пытался втолковать мне, что позорный этот обычай совершенно не к лицу дворянину. Словом, я вывернул пальцы наружу и пытался ходить таким образом, несмотря на то, что мне грозила полнейшая утрата равновесия. Фоленкур всё ещё не был удовлетворен и требовал, чтобы я выступал на пальцах. Наконец, выйдя из терпения, он со злостью схватил меня за руку, и желая приблизить к себе, потянул так резко, что, споткнувшись, я упал лицом вниз и сильно расшибся. Фоленкур, вместо того чтобы просить прощения, вскипел неудержимым гневом и начал употреблять выражения, неприличие которых он и сам бы признал и осудил, если бы только получше говорил по-испански. Приученный ко всеобщей учтивости обитателей Сеуты, я считал, что не следует безнаказанно спускать такое оскорбление. Смело подойдя к танцмейстеру и вырвав у него из рук скрипку, я разбил её на мелкие кусочки, поклявшись, что ничему не стану учиться у человека, столь дурно воспитанного. Отец не сказал мне на это ни слова, молча встал, взял меня за руку, ввёл в маленькую каморку в конце двора и запер за мной двери, говоря, что я выйду из неё лишь тогда, когда ко мне вернется охота танцевать.