Рукопись, найденная в ванне

— Вы удивлены? Что ж, это qualitas occulta [16] человека с самых давних времен. Средневековье знало шпикарни, именовавшиеся также шпионарниками… В других языках имеется «шпик», «эспион», «эспионизм» — художественное течение, весьме любопытное… на фресках можно увидеть длинные парящие ленты — на этих лентах ангелы строчили доносы… «Разведчик» и «ведун» происходят от одного корня: оба проникают в самую сердцевину вещей. Далее: «шпик» отсылает к «пику» — вершине, а так же к «пике», намекая на разум, который оттачивается и становится все острее в борьбе с природой, — ну, и тут же мы имеем слово «suspectus» — подозреваемый… суспеккланцибилистический… но о чем это я говорил? Коньячок мне путает карты… Ах да! Моя дисциплина. Так вот, дорогой мой, я только что говорил «значит» и «означает» — следовательно, мы подошли к значениям… а с ними надо поосторожнее! Человек с незапамятных времен только и делал, что наделял значением — камни, черепа, солнце, других людей, а наделяя значениями, создавал одно бытие за другим — такие как загробная жизнь, тотемы, культы, всевозможные мифы, испарения теплые и кислые, легенды, любовь к отечеству, несуществование, — так оно и шло; придаваемый смысл регулировал человеческую жизнь, был материалом, дном и рамкой, но вместе с тем и ловушкой, ограничением! Значения старились, отмирали, но следующему поколению не казалась потерянной жизнь предшествующего, которое распиналось ради несуществующих богов, клялось философским камнем, вампирами и флогистоном… Наслаивание, дозревание и истлевание значений считали естественным процессом, семантической эволюцией, пока не грянуло открытие, величайшее в истории, — впрочем, теперь этот эпитет опошлился, обесценился, теперь любую новую бомбу так называют, но вы должны мне поверить — пусть даже благодаря коньяку… Ага, ваше здоровье…

Он налил. Мы выпили.

— Итак? — сказал Барран, задумчиво улыбаясь и поправляя нос. — На чем же мы остановились? Десемантизация! Да! Это просто, очень просто: это лишение значений…

— То есть как? — глуповато спросил я и умолк, сконфуженный. Он этого не заметил.

— Со значениями надо покончить! — твердо пояснил Барран. — История и так связала нас по рукам и ногам, заклеив все толстой корой толкований, значений, мистификаций; поэтому я не лущу атомы, не потрошу звезды, но последовательно, постепенно, тщательно и всесторонне вычитаю изо всего Смысл.

— Но разве не является это… в известном смысле… уничтожением?

Он испытующе взглянул на меня. Остальные зашептались и умолкли. Офицер у стены все храпел и храпел.

— С вами не соскучишься… Уничтожением? Ну что ж, когда вы что-нибудь создаете, ракету или новую вилку, — сколько из-за этого сумятицы, осложнений, сомнений! Но если вы только уничтожаете (я сознательно пользуюсь этим упрощенным определением, вслед за вами), то, как бы там ни было, это и просто, и надежно…

— Значит, вы… одобряете уничтожение? — спросил я, безуспешно борясь с глуповатой улыбкой, которая искривляла мой рот, но он давно уже был не мой и растягивался все шире.

— Э, это не я, это коньяк… — Барран тихонько чокнулся со мной. Мы выпили. — Впрочем, нас нет, — небрежно добавил он.

— То есть как?

— Известно ли вам, какова математическая вероятность того, что взятая наудачу в космосе кучка материи приобщится к процессу жизни, хотя бы в виде листа, колбасы или воды, которую выпьет живое существо? В виде горсточки воздуха, который оно вдохнет? Один к квадрильону! Космос безмерно мертв. Одна частичка из квадрильона может включиться в круговорот жизни, в цикл рождений и гниения, — что за неслыханная редкость! А теперь скажи-ка мне, какова вероятность приобщения к жизни уже не в виде пищи, воды или воздуха, но в виде зародыша? Если взять отношение всей материи космоса, ветшающих солнц, трухлеющих планет, этой пыли и сора, именуемого туманностями, этой гигантской прачечной, этой клоаки смердящих газов, называемой Млечным Путем, этой огненной ферментации, всего этого мусора, — к весу наших, человеческих тел, тел всех живущих, и подсчитать, какова вероятность того, что первая попавшаяся кучка материи, равная по весу телу, когда-либо станет живым человеком, — окажется, что эта вероятность практически равна нулю!

— Нулю? — повторил я. — Что это значит?

— А то, что все мы, сидящие здесь, не вмели ни малейшего шанса появиться на свет, ergo — нас просто-напросто нет…

— Как, как? — Я терпеливо моргал — что-то заслоняло мне взор.

— Нас нет… — повторил Барран и вместе с остальными зашелся смехом.

Только тут я понял, что он шутил, — элегантно, научно, математически; засмеялся и я, из вежливости, потому что веселости никакой не чувствовал.

Пустые бутылки исчезали со стола, вместо них появлялись полные.