Рукопись, найденная в ванне

— Осторожно, тут формалин, — флегматично заметил профессор Шнельсупп или, может, Суппельтон.

— О, формалин, формалин! — подхватили они.

Вообще они подхватывали все подряд. Снова построившись в поезд, они увлекли старого анатома, назначив его начальником станции, а его замшевую тряпочку — флажком, а я, прислонившись к ближайшей скамье, смотрел на это блуждающими глазами. Зал гудел эхом пьяных выкриков и топота, еле освещаемый снизу, — вогнутости его купола, темные, словно огромные пустые глазницы, казалось, неподвижно смотрят на нас. В трех шагах от меня, на металлическом стояке, застыл невзрачный, сгорбленный, весьма преклонного возраста, беззубый и потому особенно серьезный скелет с безропотно опущенными руками; на левой недоставало мизинца — ах! его отсутствие ужаснуло меня, я подошел ближе, заметив, что на груди у него что-то блестит. У ребра болтались на заушнике золотые очки…

Так вот он где! Так вот куда он добрался? Стал экспонатом почтенный мой старичок? Научным пособием? И это — наша третья, последняя встреча? Неужели все было только для этого, только для этого?..

— Хэй, — голосил Барран, — в твои руки, крематор-смотритель! Hiclocus, ubi Troia fuit! [22] Кошелки-лукошки! Снуппель-Шаппель-Траппельтон! Признайся: ты получил сегодня Орден Denuntiatio Constructiva [23] на Большой Висельной Ленте!!

— Осторожно… ой!! — простонал задыхающийся анатом; он мчался за остальными, подчиняясь силе, трепыхая разлетающимися фалдами тужурки. Увы, было уже поздно. Разогнавшаяся компания задела этажерку — с грохотом, со сверканием выпуклых стекол все полетело на пол, из банок брызнули струи высокоградусного спирта, раскорячились вылетающие из них уродцы…

Запах сдерживаемой годами смерти заклубился по всему амфитеатру. Трое пирующих оробели и бросились в бегство, оставив анатома над грудой осколков. Я украдкой, вдоль стены, пробрался следом за ними. Двери хлопнули.

А в комнате ждали уже новые бутылки; как ни в чем не бывало, ученые бросились к ним, чтобы снова выпивать и наливать; почувствовав под собой спасительный стул, я понемногу стал засыпать, уплывая в гомоне, словно в море, в воспоминаниях у меня еще поблескивала проволочка, заушник очков, хотя нет уже уха, ах, жалость, жалость…

Вдруг все заслонил бледный, сверкающий потом, необычайно длинный призрак.

— Как…кое у вас… длин… иное лицо, про… фе… ссор… — сказал я, стараясь не споткнуться на каком-нибудь слоге.

Голову я положил на стол, как на подушку. Барран, с сонной и наполовину злорадной ухмылкой, перекошенной влево, зашептал:

— Только червяк способен по-настоящему быть червяком…

— Какое у вас лицо… — повторил я тише, тревожней.

— Что там лицо… Знаете кто я?

— А как же… профессор Барран… проникно… венец…

— Не будем о проникновении… это Делюж… видите ли… я веду дело об отстранении от должности…

Я попытался встать, хотя бы выпрямиться, но не мог, а лишь повторял:

— Что? Что?

— Да, дело об отстранении от должности.

— Меня?

Он усмехнулся левой щекой — правая оставалась печальной.

— Нет, не вас, а Того, Который в шесть дней… а на седьмой перевел дух…

— Это… шутка?

— Какая там шутка! Мы проверили… есть тайники… в темных туманностях… в головах комет с двойным дном…

— А, ну да… известное дело… — успокоенно бормотал я. — Госпо… господин профессор…

— Да?

— Что такое… триплет?

Он обнял меня и стал нашептывать проспиртованным дыханием:

— Я скажу тебе. Ты хоть и молодой, но зданьевец… и я зданьевец… так что — не скажу тебе? Скажу, все скажу… Тут дело такое. К примеру — есть зданьевец. Наш. Ну, а если кто-то наш, то по чему это видно, а?

— По тому, что… видно, — проговорил я.

— Ага! Прекрасно! А если видно, можно и сделать вид. Тот, кто делает вид, будто он настоящий зданьевец, тот, значит, так: был наш — потом вербанули его, заагентили, подкупили те, а потом наши его цап! — и обратно переагентили. Но перед теми — чтобы не выдать себя — он по-прежнему делает вид, что у нас только делает вид, будто зданьевец. Ну, а потом те опять берут верх и обратно его перетягивают, еще раз, — тогда перед нами он делает вид, что перед теми делает вид, что перед нами делает вид, понял?! Это и есть триплет!!!

— Это… несложно, — сказал я. — А квадруплет значит — еще раз его?

— Ну да! А ты башковит, однако… хочешь, теперь же тебя вербану?

— Вы?

— Я…

— Гспдин… профессор?

— Ну так что, что профессор? Я курирую агентурантуру.

— Туда — или обратно?

— А тебе-то что?

— Ну… все-таки… как-то…

— Ой, ты… держишь ухо востро… повышение бы тебе… другой бы подумал: хлопоушник, а он востряк! Тю! тю! — Он с отцовской ласковостью тыкал меня в бок пальцем. Он как-то страшно состарился, то ли от недосыпа, то ли еще от чего.

— Даже щекотки не боишься? — продолжал он, с понимающим видом прищуриваясь. — Да ты просто хват! Что такое Галактоплексия, знаешь?

— А что? Викторинка?

— Ага. Не знаешь? Конец света, вот что, ха-ха…

Неужели в их пьяном сознании чиновники брали верх над профессорами? — промелькнуло у меня в раскалывающейся от боли голове. Барран уставился в меня холодным, горящим взглядом.