Рукопись, найденная в Верхнем Заливе или Белая Лошадь

Весна. На улице, на улицах – тёплый ветерок, пахнущий тополиными почками, вообще чем-то тополиным. Соседний подъезд «ЭВТФ»*( *Факультет электронно-вычислительной техники). Четвёртый этаж. Комната четыреста двадцать пять. Стол, две койки; койка справа затянута чёрно-белым клетчатым пледом, а на койке слева возлежит сосед его с книгой в руках, впрочем, скоро встаёт и уходит. Ещё вижу: тумбочка, магнитофон. Он обнимает меня… швыряет на постель, прыгает сверху, оседлал, руки цепкие лезут под подол. Глаза припадошные. Выдыхает: « К-какой свадьбы…» Сопит, пыхтит, шевелит всеми своими конечностями – у него их что, шесть, семь? Восемь? Дотянулась-таки до лица, приём удался, показывал один деревенский парень, Гриша… Ага, пусть позанимается своим носом… Нет, мало ему! Поддаю ногой магнитофон. Он: « Уходи… Уходи… Идийётка!» Ага, суффикс «к» в болгарском языке… Да я и так ухожу. Ну ладно, я «идийётка» – а где же чай? Зачем приглашать на чай, когда никакого чая…

“…и превращается в фигуру трагическую.”

Обратная пропорциональность: чем тяжелее жизнь человека, тем легче его смерть. (Письма из дома. ) Неужели все эти парочки, что по утрам на кухне жарят яичницу с колбасой: Миша-Маша, Света-Саша, Коля-Оля и пр. – спят в одной постели, спят до свадьбы??? Зачем я написала такое, «выхожу замуж», в деревню? Белла говорит, что я ещё очень наивная. Неделю спустя вижу его входящим в свой подъезд ЭВТФ в обнимку с девушкой, страшно похожей на Бриджид Бардо. Ещё через пару дней – у кинотеатра воркующим с двумя, лиц не видно. Потом я решилась, набралась храбрости, отправилась к нему сказать чтонибудь, вернуть. Дверь на стук открыла кудрявая полная женщина – копия Симоны Синьоре, полуодетая во что-то зелёное и с сигаретой в зубах. Он же блаженно улыбался из-под одеяла. ( Куда девается сосед-с-книжкой-в-руках?!) Что тут можно сказать? «Извините…» («Какой ужас!») Всё что я хочу, это… это…

Изабелла – моя соседка – величавая, пышноволосая, сидит на койке у стола, рассуждает о искусстве, о поэзии, и между тем подкрашивает ресницы, макая миниатюрную щёточку то в тушь, то в литровую банку с водой… Покончила с ресницами. Поправляет пушистую чёлку, глядясь в зеркальце. Из любви к порядку беру со стола банку – вынести, выплеснуть в умывалку, но Белла бросает лениво:

– Оставь, Вилис выпьет.

Вилис – дипломник, красавец из Риги. Взял в привычку каждый вечер навещать нас, на пару минут, посидеть, повздыхать, пожаловаться на усталость, на вчерашний перепой… Он не выказывает предпочтения ни одной из нас ( хотя, думаю, дело тут в Белле), и мы встречаем его вдвоём, каждая на своей койке. Вот, вошёл, сел, вздохнул тяжко: «Н-да-а…» Помолчал. Встал. « Хотите ч…» – предлагаю, заметив его жест в направлении банки из-под ресниц. А-а, поздно, уже выдул залпом, отрыгнул и вышел не прощаясь.

– По-английски, – замечает Белла. – Kак это трогательно

И так – почти каждый вечер. Изабелла из-под Одессы, из семьи многодетной, рабочей. Отец – грузчик в порту. В это трудно поверить.

Я написала Стойчо краткое письмо, просила подойти в два часа дня к телефонной будке, что у самого его подъезда… Стояла, волновалась, подмывало спрятаться за- или в- будку. Он показался изпод арки, видимо, был в столовой, пообедал, возвращается; идёт, идёт… прошёл мимо в cвой подъезд, даже не посмотрел в мою сторону. Стою как оплёванная – лучше бы провалиться! И ещё тут, как назло, показался навстречу с противоположной стороны, движется под арку Владик Великий (похожий чем-то на свою фамилию), бывший …Потом – ещё одно: «Я тебя люблю – а ты меня?» Конечно, в риторике Письму Татьяны Лариной немножко уступает, но ведь за Татьяну Ларину писал Пушкин, а это – я сама. Вызывает вахтёр вниз: Он. Получил! Глаза – упрекающие, злые. Вот такие же глаза бывают у туалетной работницы, что орёт по утрам на весь этаж: «Ну и засранки! Насрали тут!..» Просил оставить его в покое. Сказал: я, мол, должна благодарить его за то, что он сохранил мне мою девственность. («Чего не скажешь о твоём магнитофоне.»)

Резонанс: по субботам на нашем женском этаже танцы. Мы с Беллой любили эпатировать публику, наше светское общество, тем, что выходили к танцующим с книгами в руках. Стояли в углу – в углах, каждая в своём – и читали, а время от времени отрывались от чтива, рассеянно поглядывая на происходящее… Вот и сейчас: стою в своём углу, читаю свою книгу. Подходит воронежец, высоченный парень со спортивного факультета и, обращаясь ко мне:

– Пойдем потанцуем! Нас с тобой всё равно никто не любит!

Я захлопнула книгу, ушла в комнату. Упала на койку, разрыдалась. Чем оживлённее было там, тем горше становилось мне. Какая жестокая правда: Никто не любит.