Рукотворное море

Кольке стало страшно. Он закрылся с головой, тотчас кто-то зашевелился в комнате и стал смотреть на него, угрожающе шепча ему что-то. Колька старался думать о том, как хорошо было спать под отцовским полушубком, и вспомнил, что отец давно уехал в Миллерово менять что-то на муку. Тут в комнате очутилась соседка Нина Федоровна, которая делала из жженого сахара и муки пирожные «картошка» и продавала их возле кинотеатра «Ампир». Спокойным голосом Нина Федоровна сообщила новость: «На Заиковке, сказывают, от чумы трое померли. Умирают люди».

Колька снова проснулся и сел на кровати. В ногах лежала вязаная кофта. Ее носила тетя Оля, когда была жива. Колька брезгливо поджал ноги, но это не помогло, кофта касалась его, а сбросить ее было страшно, и было страшно протянуть руку, и страшно было громче позвать мать. И хотя он еще не трогал кофту, Кольке захотелось вымыть руки, и он долго вытирал ладони, как днем на кладбище, когда поднял щепоточку земли. Ему казалось, что он уже заразился и скоро умрет и его понесут на кладбище, где ждут покойников нищие старухи и, засыпав землей, забудут, как забыли Юзика. Юзик умер осенью от брюшняка, а его мать снова мажет лицо белой мазью от морщин. Все это было так страшно, что Колька больше не мог и во весь голос закричал:

— Мама! Мама!

— Что ты? — спросила мать сквозь сон.

— Я боюсь умереть, — плача, проговорил Колька.

…Подруга матери Ида была высокая и немолодая женщина. Глаза у нее были черные, а колени круглые и теплые. Но теперь Колька стал большим, и на коленях сидеть было нельзя.

— Ну, орел, как дела? — всегда спрашивала Ида.

А дел никаких особенных не было.

Ида была странным человеком. «Она идейная», — говорили о ней почтительным шепотом. Появлялась она в квартире неожиданно, без звонка.

— Как ты вошла? — спрашивал ее Колька.

— Я невидимка, — смеялась Ида, и у нее колыхалась грудь.

— Я же тебя вижу.

— А я ключ подобрала.

Странно — зачем человеку нужно подбирать ключ, если он не вор и не сыщик?

Часто во время разговора Ида умолкала и застывшими глазами смотрела за окно: с одной стороны были видны крыша соседнего дома, чужой двор, мощенный булыжником, с другой — улица и палисадник перед Колькиным домом.

— Что ты видишь?

— Кошка по крыше прошла.

Кошка прошла? Есть на что заглядываться!

Иногда она начинала смеяться просто так, неизвестно по какой причине.

— Ты о чем?

— Ни о чем. Мне просто весело.

После смерти тети Оли Ида стала приходить почти каждый вечер. Она садилась с Колькиной матерью на диван, мать зябко куталась в белый вязаный платок, хотя было уже не так холодно, и они говорили о таких вещах, которые Колька не вполне понимал.

— Все равно, — слышал он слова матери, — какая бы жизнь ни была, она дороже всех смертей…

— Ты о своей жизни говоришь?

— О всякой, — волновалась мать. — К нам во двор ходил мусорщик с железным крючком. Какая жизнь у мусорщика? И все-таки я уверена — жизнь ему дороже всех благ на свете.

— Не жизнь, нет. Это мы хотим сделать ему человеческую жизнь.

— Ценой?

— Да, большой ценой.

— По-моему, слишком большой ценой.

— Хорошо, но сделать это нужно?

— Не знаю… Не знаю…

И они молчали.

— У тебя большое горе, но ты должна понять… — снова начинала Ида.

— Не хочу понимать, — кричала мать, — я ничего не хочу понимать!

В город входили белые. На улицах было пусто. Проскакал всадник в черной бурке. Он сидел на лошади криво и оглядывался назад. Потом показались три солдата. Они шли медленно, один из них вел лошадь на поводу. Лошадь хромала. В палисаднике перед домом взрыхлилась земля и поднялось маленькое облачко пыли. Колька видел, как дворник Семен побежал туда, пошарил рукой и, вынув что-то маленькое, показывал в окна. Тут громко хлопнул выстрел, и Семен, смешно пригибаясь, побежал к подъезду. Во дворе соседнего дома стояли нарядные и радостные люди. С черного хода к ним вышел маленький человек в коричневом костюме, подал красивой даме коробку конфет, перевязанную ленточкой, и со всеми по очереди расцеловался.

Вскоре пришла Ида. Колькина мать даже не встала навстречу.

— Ты?! — вскрикнула она и замахала руками.

Ида молча села на стул и с трудом стянула с правой руки перчатку.

— Я остаюсь, — сказала она.

— Это безумие, — заговорила мать. — Ты губишь и себя, и нас! Тебя знает половина города.

Ида улыбнулась, но Колька понял, что ей совсем не хочется смеяться.

— Не беспокойся, я сейчас уйду. Я хочу попросить у тебя платье. У тебя было, знаешь, черное шелковое платье, вышитое бисером на груди. Я постараюсь отдать тебе его. Мне очень нужно это.

— Шелковое платье? Зачем тебе?

Ида замялась, сняла вторую перчатку и, аккуратно застегнув пуговки, положила перед собой.

— Мне нужно пойти в одно место и передать кое-что. У меня нет для этого ни одного подходящего платья. Туда нельзя идти вот так, — она пренебрежительно подергала на груди свою бархатную блузку.

— Я не понимаю. Послушай, Ида, хоть раз в жизни будь разумным человеком.

— Лена, прошу тебя, молчи. Можешь дать мне это платье?

— Но ведь это верная смерть. Тебя сейчас же узнают.

— Я должна это сделать, можешь ты понять?

— Ты погубишь себя и нас…