Рулетенбург

Трактир «Кытай»

Слышали мы от людей чиновных и ученых, что Наполеон был гений. Много русских разумных голов закружилось от этих двух слов.

Я. Бутков

«Петербургские вершины»

Вкрадчиво шуршат шелковые портьеры, весело поблескивает бронза безделушек, со всех стен отсвечивают тугие полотна ландшафтов, и покорно уступают телу чуть звенящие эластические кресла. Это – редакция «Отечественных записок», кабинет Андрея Александровича Краевского.

Группа сотрудников весело и бойко беседует о петербургских событиях. Густой бас редактора покрывает все голоса. Итальянская опера – Лаблаш, Тамбурини, Тамберлик. Кто-то сравнивает Рубини в «Лючии» с Мочаловым. Лотерея-аллегри в Пассаже. Новый ночной ресторан на островах. Дополнение цензурного устава тремя статьями о ежемесячных сочинениях. Смех, анекдоты, речитатив из «Нормы». Семейственность, непринужденность, ласковость речей и взглядов – Краевский, кулак и гостинодворец, щеголяет радушием своих редакционных нравов.

Чуть-чуть в стороне, молчаливо и смущенно сидит на краешке кресла, неловко поджав под себя ноги, незнакомый человек в черном поношенном сюртуке на порыжевших пуговицах и в мутных бесформенных сапогах. Крупная голова с резко выдающимися скулами, рыхлыми чертами и угрюмым выражением, но умными и кроткими глазами.

Это – саратовский мещанин, самоучка, добравшийся пешком до столицы, обитатель углов и подающий большие надежды литератор Яков Петрович Бутков.

– Представьте, – рассказывал на расспросы Достоевского Панаев, уйдя с ним в соседнюю комнату, – добрел пешком до Питера. Написал свои первые столичные впечатления – неопытно, а свежо, неожиданно, выразительно, метко, сейчас же напечатали. Успех, гонорар, ну, конечно, как водится, нищенский, а все же заработок, возможности в будущем. Тут как на беду рекрутский набор. Буткову – по званию и семейному положению – идти в солдаты. И вот наш предприимчивый и находчивый Андрей Александрович оказывает великодушие: покупает своему сотруднику рекрутскую квитанцию. Благодетель! Ну, разумеется, тут же условие: всю сумму Бутков обязуется вернуть в такой-то срок вычетами из своего гонорара за статьи в «Отечественных записках». Ход-то какой! И благородно, и превыгодная сделка: законтрактован нужнейший сотрудник, – физиология-то в Моде, а кто лучше Буткова знает углы и подвалы со всеми их обитателями?

– Что ж он так робок?

– Как-то сознался мне: «Начальство… Литературные генералы… Я ведь кабальный…»

Достоевского сильно заинтересовала эта фигура сочинителя-бедняка. Подошел, разговорился. Вскоре он сблизился с ним. Тот понемногу перестал робеть и стал откровенен.

Достоевский водил его обедать в «Отель де-Франс». Но Бутков чувствовал себя там смущенным и растерянным. «Я в эти кулинарные храмы не люблю ходить, – сознался он как-то, – литературные генералы здесь устрицы глотают да английский эль пьют…» И он повел Достоевского на Большую Подьяческую. – «Вот тут маленькое заведеньице попроще. Внизу в катакомбах православная пирожная лавочка – чай китайский и казалетовское пиво. И дешево и привольно-с…»

У входа в подвал красовалась вывеска с аршинными буквами: Кытай. Особой, пестрой, изломанной, условной техникой петербургских вывесочных живописцев были выведены ярко и угловато графинчики, чайник в разводах, огромный, словно наклеенный и падающий бильярд, а над ним два человеческих автомата, как бы составленных сплошь из геометрических фигур: окружности голов были приставлены прямо к ромбам плеч, а от трапеций корпусов пересечением прямых проведены щеголеватые шарниры конечностей, с совершенно немыслимым скрещением двух бесконечных киёв. Эта вывеска чем-то понравилась ему.

Они спустились по выщербленным ступеням в душную пирожную. Буфетчик в потертой атласной жилетке устраивал на стойке селедку и огурцы. Под визг охрипшего органа какой-то мрачный субъект в сибирке, с длиннейшими усами польского магната, постукивая кружкой, бессмысленно тянул с пьяной амбицией куплет о «миленьких девицах» с нелепым припевом: «Клянусь, как честный офицер!..»

Это было тупо и пошло до невозможности. Но эта именно предельная нелепость чем-то и прельщала его. В ней была своя характерность, как-то криво, несуразно, но выразительно, по-новому отражавшая свирепую дикость жизни, плеснувшей в эту преисподнюю. Ему хотелось запомнить эту безобразную строфу, чтоб оживить ее когда-нибудь в очерках подпольного Петербурга. Ему нравилась эта пьяная нескладица, как и ломаные контуры вывески «Кытая». «Быть может, это потому, что в стихах я ничего не смыслю. Брат Миша, кажется, прав! А может быть, здесь – кто знает? – предчувствия какого-то нового искусства, неожиданные сочетания линий…» Ему мерещились трапеции и ромбы бильярдных игроков с уличной живописи, прельстившие его смелым геометризмом всего построения: «Ведь тайна нарождения новых художественных образований неисповедима…»