Рулетенбург

Достоевский слушал и внимательно следил за говорившим. Когда-то, в дни молодости, он с тревогой следил за блестящими победами Искандера, грозившими затмить его раннюю славу романиста. С тех пор пути их жизни и мысли так резко разошлись. Пока он томился в казематах Азии, Герцен стал европейским писателем, соратником Прудона, блестящим политиком и журналистом, а затем и основателем в Лондоне первого вольного станка с русским шрифтом. Обаяние его запретного имени в России могло превзойти любую литературную славу. Оно электризовало молодежь отважной независимостью его деятельности, суровой правдивостью его воинствующего слова, отточенного неподражаемым остроумием и образной выразительностью. Сочетание утонченной философской культуры с практикой революционного действия создавало исключительную по своей заразительности силу. Это был русский барин и гражданин вселенной – антитеза, несколько смущавшая, но чем-то всегда привлекавшая к себе Достоевского. Он знал, что этот удивительный собеседник был прежде всего великим художником. Недаром еще в юные годы его так тянуло к поэзии, к музыке, к Гофману, к романтизму. И не высший ли признак его подлинного величия в том, что он сумел преодолеть эту глубоко таящуюся в нем стихию созерцательности и пассивного любования, художественного самоуслаждения, превратив ее в великую действенную энергию, в творчество для мира, в активность для всего человечества? Не тот ли только вправе почитать себя творцом, кто чует перед собой огромную аудиторию, к которой он обращается с целью улучшить, озарить и высветлить ее?

Он помнил, с каким удивлением прочел знаменитую книгу о революции 1848 года – «Письма из Франции и Италии», рассчитывая найти в ней зажигательную публицистику, политическую пропаганду, апологию революции, а на самом деле нашел столько блестящих художественных портретов – неаполитанские лаццарони и папа, министры и французские блузники, живые зарисовки парижской и римской толпы, а главное увлекательные, животрепещущие, полные огня и мысли страницы о Микеланджело и Рафаэле, о Рашели и Расине… Артист несомненно господствовал над политиком.

Несколько быстрых встреч, бесед, разъездов, прогулок. И вот снова верфи и волнорезы Дувра. Грохот скинутых трапов и вой прощальных сирен. Уплывают белесоватые глыбы чудовищного острова. Всплывший гигантский дельфин, или тяжкий корабль, на якоре погружается в серые воды Ламанша. Там, позади, таинственный город страшнейшей человеческой чересполосицы. Матросские таверны ост-индских доков и богатейшие дайнинг-хаузы Ломбард-стрита, ювелирные витрины Чипсайта и черные трущобы ветошного рынка, траурные одежды прокопченных зданий и эти сверкающие изумрудные газоны Гайд-парка… И с безошибочной точностью вращается гигантский механизм триединого королевства: невозмутимо лихорадят банки Сити, жужжат и клокочут своей бессонной тревогой редакционные храмы Флит-стрита, а там, за готическими глыбами парламента, изящнейшие лорды с небрежными жестами и тончайшими репликами руководят хозяйством Великобритании и располагают судьбами мира. И каким-то гигантским вещественным символом их владычества и мощи раскидывается среди садов Кенсингтона пылающий заревом Кристаль-палас, сумевший собрать под ледяные чаши своих куполов все нации, все страны, все языки, все расы, все человечество…

* * *

Через полгода, зимней ночью, сидя в пустынной редакции и рассеянно следя за мигающей линией фонарей над Екатерининским каналом, он вспомнил внезапно и мучительно одно из летних впечатлений от ночного Лондона.

И быстрыми, лихорадочно возбужденными чертами он отметил его в своей статье.

...