Рулетенбург

Они прошли двумя узкими улицами, тесно застроенными столетними отсыревшими домами. Это было самое сердце старого Парижа. Тихо, как в провинции. Ничего от Содома и Вавилона. Кошки греются на солнечных подоконниках огромных, пузатых и почерневших домов. Шарманка тягуче развертывает медленный вальс. Тесная полутемная улочка с отвесными стенами, без тротуаров, с грязными ручейками посредине, извиваясь, сбегает под гору. Но вот узенькое ущелье раздвигается. Перед ними пустынная, чистая, стройная площадь. Широкими просторами своих воздушных пространств она охватывала огромное, строгое, легко возносящееся здание. Он невольно остановился. Тяжеловесные столбы поддерживали лепной треугольник фронтона, и роща легких колонн поднимала на высоте изогнутую чашу купола. Ему вспомнились прошлогодние прогулки по Риму с этим тонким знатоком искусства, Николаем Страховым. И вот торжественный портик Агриппы и коринфские капители Пиранези возникли в его памяти, пока с невольной дрожью волнения он пробегал глазами змеящуюся надпись фриза: «Великим людям благодарная страна». Да, поистине это – храм славы.

– В революцию это был Пантеон, теперь здесь снова церковь…

У многих домов шла усиленная работа каменщиков. Латинский квартал перестраивался. В толще сгрудившихся древних зданий прорубали широкие просеки бульваров. Наполеон III обновлял старинную Лютецию, сметая узкие переулки и тупики, столь благоприятные для действий инсургентов, для уличной революции, для баррикад и засад. Нужно было во всех направлениях прорезать прямые дороги для свободной циркуляции правительственных войск. Уже четыре революции, начиная с Фронды, использовали кривые и тесные пути старого Парижа. Широкие бульвары и проспекты, просторные аллеи и площади – вот что исключит возможность народного мятежа. И по левому побережью, как и на остальной территории столицы, не прекращались работы по разрушению старых домов, проведению новых улиц, вырубке целых рощ вокруг Люксембурга.

Мимо досок, повозок, руин, обломанных балок, развороченных зданий, нагроможденных камней и сваленного леса они сошли вниз, к решетке старинного сада, и продолжали путь по аллеям Люксембургского парка. Широкими каменными террасами с балюстрадами и урнами под мраморным взглядом французских королей они прошли мимо старинного дворца Марии Медичи, словно хранящего в своих очертаниях легкую память о флорентийских палаццо. Весь парк вокруг напоминал тосканские сады.

– В эпоху террора здесь была тюрьма. Продавщица фруктов у выхода на улицу Мадам прекрасно помнит высокую изгородь из сомкнутых досок вокруг всего замка и надписи на деревьях: «Граждане, следуйте своим путем, не поднимая глаз на окна этого дома заключения…»

Опытным взглядом петропавловского узника и омского каторжника он окинул дом Марии Медичи.

– Но уже в эпоху Директории здесь заседало правительство. В этом дворце был подготовлен переворот 18 брюмера.

Они прошли к уединенному месту, где над прямоугольным продолговатым бассейном высилось целое сооружение – фонтан Медичи. Под итальянским гербом в глубокой нише поднимался огромный угрожающий коричневый Полифем, готовый раздавить беломраморных Ациса и Галатею, приютившихся под скалистой громадой, поддерживающей циклопа. Полукруглые ступени лестницы погружались в спокойную, гладкую воду, отражающую все контуры сложной и вычурной скульптуры.

– Тебе будет тяжело слушать, но я должна рассказать тебе всю историю моей любви к Сальвадору, всю, ничего не утаивая. Уж помучься, ведь ты любишь меня…

И потекли долгие, подробные, томительные описания встреч, влечений, приближений, первых признаний, жадных прикосновений, бурной борьбы – «ведь я хотела сохранить верность тебе», страстных признаний, упрашиваний, обещаний и этих душных, жестоких, распаленных ночей неутолимой полуденной страсти.

– Ты бледнеешь, друг мой, тебе тяжело слушать?

– Рассказывай дальше…

– Пойми, ведь мне некому рассказать, как глубоко, всем существом, всей кровью, всей плотью своей я люблю этого человека, нет, этого красивого зверя, этого золотистого тигра…