Рулетка еврейского квартала

Брокко Сорвино тем не менее слыл не совсем обычным гангстером. Он не таскал на себе пистолетов с километровыми дулами, вообще ничего не носил при себе, кроме острого, как бритва, выкидного ножа, очень тяжелого. Не украшался, как сказочный дуб, златыми цепями или, на пиратский манер, серьгой в ухе; даже перстней, весьма полезных в драке, не имел на пальцах ни одного. Не брился наголо, не вил сотни косичек до пупа, а обходился довольно строгой партикулярной прической а-ля Дэнзел Вашингтон. Полумонголоидная-полунегроидная фенотипичность его лица придавала худощавому, скуластому Сорвино умиротворенно сонное выражение, будто у дремлющего на завалинке недокормленного дикого кота. Он и двигался, как кошка, жилистый, плавный, парадоксально бесшумный, как экстра-класса танцор в бальной зале. Сорвино никогда не одевал себя в кожу и клепанную джинсу, не выносил ярких, пестрых рубах и крученых шейных платков. Вообще ненавидел все ковбойское и по-гарлемски неопрятное. Он признавал только лишь одни светлые полотняные костюмы, с крахмальной белой рубашкой, но без намека на галстук, и на ноги под тщательно отглаженные брюки непременно надевал белые, низкие теннисные туфли. Брокко не пил «У Кларка» пиво или виски, текилу или джин, традиционные для массы посетителей напитки. У него был своеобразный вкус, по мнению завсегдатаев бара, – извращенный – только сладкие ликеры, яичные, кофейные, мятные, разбавленные пополам с пепси. И пил эти самодельные коктейли Брокко непременно залпом сразу до дна, но никогда больше четырех стаканов. От одного вида потребления им этих напитков собеседников передергивало до дрожи. Кроме Инги. Ей все равно было, чем угощаться, а пиво она не любила. И тоже пила вместе с Брокко ликеры, хотя и без пепси-колы, а по-дамски, глоток за глотком.

Сорвино, как обычно (по отношению к приглашающей стороне), явился с получасовым опозданием. Это тоже было своего рода традицией. Если встреча происходила по инициативе самого Брокко, то тут уж он являл свою особу тютелька в тютельку. А иначе, словно давал понять, кому надо больше, тот и едет и ждет. И плевать ему было на принципы уважения к боссу или клиенту, он даже собственному хозяину представал пред светлые очи только так. И тот давно смирился и признавал за ним эту привычку, которую не потерпел бы ни от кого более и ни за что.

Брокко никогда никому не угрожал, не нападал первым. Инга даже не могла его и представить в кулачной драке или пьяной потасовке. Сорвино и самые крамольные свои делишки обставлял таким благопристойным и солидным образом, словно торговал барыши и заключал сделки в башнях Уолл-стрит. Только смысл его речей и поручений, которые Сорвино предлагал или, напротив, брал на себя, носил часто зловещий характер. Инга имела с ним общие интересы уже не в первый раз. Еще с того раннего периода начала ее процветания в Майами, когда ей пришлось легализовать украденные два миллиона. Именно Сорвино ей и помог, а позже выручал и просто советами, однако никогда не бывшими бесплатными. Но советы Брокко того стоили. Он же и переправлял через своих людей некоторые ее деньги в офшоры и в лондонские банки, портил за плату кровь недогадливым конкурентам, был единственным посредником между Ингой и его таинственным шефом, чье имя не произносилось благоразумно вслух. И не кто иной, как Брокко, вывел ее на Джо Реймара, отрекомендовав, как подходящего человека в городской земельной комиссии.

Как раз некоторые совместные ее предприятия с Сорвино, с согласия его верховного босса, и не нравились Косте совсем. Хотя он, конечно, и не подозревал до конца, в чем именно эти предприятия состоят. А сама Инга и не намеревалась ничуть сообщать о них подробности. Ни к чему Косте было и знать, что через их «Наташу» фиктивно проходят некие таинственные средства от партий оружия, предназначенные для инсургентов Перу и Колумбии. Инга снимала за то совсем небольшой процент, но как бы остальное требовала в виде определенного рода услуг. Отчего Брокко Сорвино и проникся к ней чуть ли не приятельским уважением. И он ценил личные, взаимные «дружеские» одолжения превыше сухого расчета в наличности: ты – мне, я – тебе, – и разошлись, как в море корабли. Хотя внешне был с Ингой часто нарочито грубоват или даже порой позволял себе говорить ей гадости. Но и эта черта, по мнению Брокко, только обозначала его приязнь и доверительность отношений. Худо приходилось как раз тем, кто испытывал на себе наигранную до издевательства вежливую холодность в речах Сорвино. В большинстве случаев это было приговором.