Румбо

Если бы точно знать, что мы здесь — чужие, то всё в разы упрощается. Но отчего я уверен, что с психической болезнью справиться проще, чем с привычкой, усвоенной генетически?

Вот ещё одно человеческое стихотворение, и тоже довольно жалостливое (называется «Мудак с бензопилой»):

Тоскуй, петля, по мне, но зрение не порти:
Седых волос достоин сей портрет,
Но я, — живой, в тисках тоскливых плоти
Не стою пачки влажных сигарет
Тоскуй, петля, не зарывайся только:
В тоске, бывает, съешь всей жизни кайф…
А жизнь, она как горькая настойка:
Мы валимся к утру — под “it’s my life”
Рабочий цикл сердечного мотора
Позволит массу бешеных удач:
Ты — в центре, ты — главарь любого спора,
Ты — толстый и счастливый бородач.
Но зрит петля зрачком пустым из детства,
Где боль немая мечется в углу.
Я раздеваюсь. Я не чужд кокетства.
Я наг как червь.
Я завожу бензопилу.
И режу, режу, режу, сука, режу,
Я режу, режу, режу, режу, блядь…
Я режу — и раздумываю реже…
Я режу чтобы резать, режу для
Любовников доядерной эпохи,
Для жирных крематория печей,
Горбатого ежа (ему всё по хуй),
Для хвороста, дубины и сычей,
Для немцев, для говна, для мирозданья…
Я режу — и сознание во мгле.
О, пряный пот! о, сладких пёзд лобзанье!
Я режу, режу, режу, режу, ре…

Забавные мыслишки копошились в костяной головёнке… но сгинул, как уголь в топке.

Один муравей. Два муравья. Много муравьёв. Муравейник, матка, всё такое. Солдаты, трутни, всякая хуета типа маленьких белых яичек. Но вот пришёл мерзкий мальчуган и полил муравейник бензином.

yeah!

А затем поджёг:

фффу-у-у-ррцэ!

001702/0.11+

Стало известно, что цитируемые мною выше частушки взяты из книги некоего homo профессора, весьма почитаемого; в числе его заслуг — мега-труд «Жизнь как осознанный поиск Гармонии». Вероятно, вышеуказанные рифмы оттуда, ибо эта книга — практически единственная, — она же и самая распространённая среди людьми читаемого.

В том же источнике мною обнаружены и такие изречения:

До какой глубины пал каждый из нас — это выяснится, когда закончатся наркотики. День за днём в ожидании привычной дозы праздника, — а смерть всё ближе. Сегодня видел смерть, когда ебал женщину (тётка была сладка, и еблась азартно): лампочка в люстре тихо погасла: без треска, без чпока, а тихонько так, словно свечу задули…

— Ты ведь стал должником собственного хуя! — думаю про себя, наяривая, — какая тут, к ебеням, гармония? Одни убытки.

И предлагаю ей заменить лампочку в люстре.

А она вся такая, на краю кончины, и злится на меня, чего, мол, я с этой лампочкой?

У меня всегда так. Я как раз вспоминал времена «горбушки» — всё то же самое.

Я успокаиваю её, встаю на коврик и начинаю вывинчивать лампочку, но едва я дотрагиваюсь до стеклянного гриба, — она снова вспыхивает!

Но я пал до той глубины, откуда не вспыхивают. Вся моя жизнь есть история погружения ко дну. К гадкому, гадкому дну.

Мы все сгниём — туда нам и дорога;
Аборт недорог: не плодите саранчу.
Подкову ржавую ты помнишь у порога,
Что вывесил на счастье Фу Манчу?
Заветы предков чтим мы поневоле,
Говно клюём, и чирьи шелушим.
Ты девке голой загонял залупу в поле?
И я хочу ей вдуть: так поспешим!
Всосёмся в недра жаркие девичьи,
Прочистим дыры пылко, так и быть.
Пусть извивается, пусть верещит по-птичьи…
Могила нам расшевелит горбы.
Мы кончим бурно, на прощанье крикнув:
— Пизда рулём! Во всём вини себя!
— Из овощей мне всех милее тыква, —
Признался мальчик, писю теребя.

001703/0.95—

Итак, Гобонзищенко долго не проживёт. По всему видать, скоро загнётся. Смертью смерть поправ, хехехехе.