Румбы фантастики

— Это так. Но на Земле, скажем, организмам для выживания необходимо было твердо усвоить то, что мир СОСТОИТ ИЗ ОТДЕЛЬНЫХ ПРЕДМЕТОВ, которых надо было сначала бояться, догонять и есть, а затем, считать, складывать, умножать, делить, логарифмировать и так далее, если разумные существа хотели успешно жить.

А теперь представьте, что где-то в космосе сложились такие условия, при которых организмам, чтобы выжить, необходимо было усвоить другую, тоже, кстати, реально существующую истину: все предметы мира плавно переходят друг в друга, границы между ними относительны, условны (где та граница, где кончается солнечная корона?), они слиты в одно целое. А то, что они отграничены, отделены друг от друга для выживания этих организмов, — оказалось не важно.

В этом случае их математика, в отличие от нашей, будет исходить из того, что предметы НЕЛЬЗЯ ПОСЧИТАТЬ. Они даже не смогут понять, что это такое.

Они не будут уметь считать, — усмехнулся пан Пепел, — потому, что им этого и не нужно.

У них и у нас будут принципиально различные математики, так как они будут построены на совершенно разных, хотя и в равной степени справедливых представлениях о мире.

Так вот, что я хочу сказать, — повысил голос пан Пепел. — С точки зрения НАШЕЙ математики их сигналы могут казаться нам не имеющими никакого смысла, как, впрочем, и наши сигналы с точки зрения их математики.

«Так что же в таком случае делать? — задал каждый из нас себе вопрос. — Как показать тем, с кем мы столкнулись, что мы не питаем к ним никаких враждебных намерений, мысль о которых могла им прийти в голову так же, как пришла она к нам. Мы решили, что их сигнал не содержит и в принципе не может содержать никакой информации. А ведь они оказались точно в таком же положении. Хорошо, если кому-нибудь из них придет в голову (или во что-то другое?) такая же счастливая мысль, как к пану Пепелу. А если нет?..»

Мы молчали. Шли мгновения жизни земной цивилизации. Мгновения, которые могли стать последними лишь из-за неумения собеседников, владеющих космическими силами беспредельной мощи и разрушительной силы, понять друг друга.

«Что делать?»

И вдруг у меня в голове мелькнула тень какой-то идеи, и, еще не успев осознать ее до конца, я выпалил:

— А что, если нам начать передавать для них… музыку?

— Какую музыку? — тревожно вглядываясь в меня своими сочувствующими голубыми глазами, спросил пан Пепел.

— Ну, настоящую музыку… Баха, например.

— А что это даст? — осторожно, словно продвигаясь с шестом по болотной топи, сказал пан Пепел.

— С их точки зрения наша музыка будет тем же бессмысленным набором звуков, как и остальная наша информация. Белый шум и все, — пожал плечами Мельников.

— Но все же кое-какая разница есть, — так же осторожно сказал пан Пепел. — Ведь музыка — это не рациональная система знаний о мире, построенная на какой-то исходной аксиоме, например, на той, что предметы в мире автономны друг от друга, а какое-то другое знание — интуитивное, подсознательное, чувственное, внелогическое, не связанное с какими-то исходными посылками.

— Мы и сами-то толком не знаем, какую информацию о мире несет музыка или поэзия, а хотим, чтобы эту информацию обнаружил в них кто-то другой! — возразил Мельников.

— А может быть, как раз эта-то информация и является понятной для всех живых и чувствующих существ Вселенной? — мягко поблескивая глазами, проговорил пан Пепел. — А?

Академик Мельников посмотрел сначала на меня, потом на пана Пепела. Затем подошел к селектору и нажал клавишу.

— Начинайте передавать им Баха! — негромко сказал он. — Что передавать? Передавайте все подряд! Возьмите в фонотеке полное собрание записей и транслируйте с самого начала! Ясно? — И, повернувшись к нам, добавил: — Может быть, Стас и прав. Что ж, давайте ждать. Больше нам ничего не остается.

В раскрытое окно из-за густых сиреневых кустов проникал не разделимый на отдельные звуки шум большого города. Шли мгновения жизни. Щелкали, словно пролетающие сквозь регистрационное устройство элементарные частицы. Мягко и неразделимо катились, как растекающееся по столу масло. Двигались, словно сцепленные воедино великие звуки бессмертного Баха, в которых жили лучи, бьющие в разноцветные окна торжественных готических соборов, и белые паруса уходящих в таинственную океанскую дымку каравелл, костры из книг и высокие залы библиотек, заросшие травой, спящие под горячим июльским солнцем полустанки и мартеновские огни первых пятилеток, высокое счастье любви и черное горе предательства, вера и надежда, трудные пути рождения древней и юной Земной цивилизации.

Разбросанные по чудовищным холодным Вселенским просторам галактики слушали Баха.

Мы не слышали, когда вошла Геля.

— Геннадий Иванович, — сказала она, — сейчас из Института Материи звонил Скворцов, он с вами соединиться не мог, звонил в приемную и просил срочно передать вам, что инопланетяне прекратили преобразование материи.

Видимо, на наших лицах было что-то странное, потому что Геля удивленно вздернула брови и раздельно повторила: