Румянцев-Задунайский

Павел промолчал, некрасиво выпятив губы. Ему было двадцать два от роду, но на вид можно было дать сорок, а то и больше. Рано состарился.

Музыканты, кончив игру, стали раскланиваться. В ответ раздались слабые хлопки. Императрица с веселым видом повернулась к Потемкину и что-то сказала. Тот засмеялся и тотчас захлопал в ладоши — и за себя, и за императрицу.

— Прощайте, граф, — встал с кресла Павел, — делать мне тут больше нечего.

На его уход почти не обратили внимания. Гости, переговариваясь, направились в соседний зал. Концерт закончился, на очереди были игры, забавы.

К Румянцеву подскочил Безбородко.

— Ваше сиятельство, за опоздание — штраф. Прошу гривенничек в пользу бедных, — выставил он перед ним оловянную кружку.

С невольной улыбкой Румянцев пошарил в карманах, но ничего не нашел.

— Так уж и быть, Петр Александрович, выручу, как старого своего начальника, дам в долг. — С этими словами Безбородко бросил в кружку собственную монету и, позванивая ею, подался к толпе гостей.

Безбородко ходил у Румянцева в секретарях без малого десять лет, и вот теперь он был под рукой самой императрицы, взявшей его на должность статс-секретаря. Был он просто Сашей, а теперь Александр Андреевич, видный в обществе человек. Впрочем, очутившись в новой роли, Безбородко сохранил прежнюю непосредственность, то наивно-смелое, лишенное заискивания обращение к лицам старше себя, которое не только прощалось, но кое-кому даже нравилось.

Гости стали усаживаться за карточные столики. Румянцев, ища уединения, принялся рассматривать висевшие на стенах плакатики. То были правила поведения гостей на вечере. Читать их нельзя было без улыбки. Правила запрещали гостям вставать перед государыней, если бы даже она и вступала в разговор с сидевшими. Запрещалось иметь сердитый вид, обмениваться оскорбительными словами, говорить дурно о ком бы то ни было, вспоминать о ссорах, — все это гости обязаны были «оставлять за дверью вместе со шпагой и шляпой». Правила предписывали также не лгать и не говорить вздор. За нарушение таковых полагался штраф — 10 копеек.

Читая плакаты, Румянцев услышал за спиной шелест платья и не очень удивился, когда, обернувшись, увидел — императрицу.

— Вы, граф, чем-то озабочены?

— Разве это видно по моему лицу?

— Это заметили все мои гости.

— Не знаю, как, объяснить… — замялся Румянцев. — Меня не покидает чувство, что с некоторых пор понапрасну ем хлеб вашего величества.

Екатерина рассмеялась:

— Я вас понимаю, сама не могу без дела. Но вы напрасно беспокоитесь, дело вам найдется, и даже очень скоро.

— Доброта ваша бесконечна, — поклонился Румянцев.

— Пожалуйста, не кланяйтесь, — предупредила государыня. — Может заметить Безбородко, а он, когда дело доходит до штрафа, неумолим.

— Мне будет приказано ехать в Малороссию?

— Для вас есть другое дело. Однако я не хочу быть нарушительницей правил, поговорим о всем завтра. Жду вас до обеда.

Не дав Румянцеву что-либо ответить, она быстро пошла прочь. Вскоре, однако, она ушла совсем, извинившись и пожелав гостям счастливо провести вечер. Несколько минут спустя следом за ней удалился и Потемкин. Так уж повелось: на собрания государыня приходила вместе с фаворитом, уходила же раньше, чем он.

На другой день утром разразилась гроза, и Румянцев смог выехать во дворец только в одиннадцатом часу. Едва он появился в приемной, как дежурный секретарь пошел докладывать.

— Ее величество ждет вас, — сказал секретарь вернувшись.

Екатерина была в белом чепчике и простеньком домашнем сарафане. На ее столе громоздились какие-то бумаги, в массивной чернильнице торчало перо.

— Рада приветствовать вас, граф, — сказала она, подавая руку.

Она, как всегда, улыбалась, но глаза выдавали сдерживаемое беспокойство. Румянцев с сочувствием заговорил о безвременной кончине великой княгини, выразил сожаление, что не смог быть при отпевании ее тела.

— О, то были ужасные для меня дни, — с задумчивостью сказала Екатерина. — Я забывала пить, есть, спать. Ума не приложу, — продолжала она, все более оживляясь, — каким образом поддерживались мои силы. Бывали минуты, когда сердце мое разрывалось на части при виде страданий моих близких. Но потом… потом я взяла себя в руки. Я стала каменной, не проронила более ни одной слезинки. Я говорила себе: если ты заплачешь, другие зарыдают, если ты зарыдаешь, другие упадут в обморок, потеряют голову.

Румянцев ей верил. Такие женщины, как она, в обморок не падают.

— Не будем больше об этом, — прервала свой рассказ государыня. — Нет смысла говорить о вещах, которым не можем помочь. Мертвые остаются мертвыми. Поговорим лучше о живых.

Екатерина подошла к столу, за которым только что работала, нашла среди бумаг табакерку, открыла ее и стала нюхать. Румянцев ждал, не решаясь прервать наступившего молчания.

— Я пригласила вас, граф, для того, — возобновила она разговор, продолжая нюхать табак, — пригласила для того, чтобы сообщить вам о нашем решении послать вас в Берлин для сопровождения наследника престола по случаю его бракосочетания с принцессой Вюртембергской, племянницей прусского короля.