Румянцевский сквер

— Ага, конкретно. Меня доктор предупредил, что могут прийти нехорошие гости…

— Какой доктор?

— Да вот же, — кивнул Квашук на Влада, — они же раньше плавали судовым врачом. С одного парохода мы.

— Дальше.

— А дальше я и посматривал. Кто да что. Возле кафе стояли машины — «Москвичи» доктора и Гольдберга, черная «Волга». И еще одна была машина, в ней сидели люди. Я еще подумал, чего они сидят, не заходят в кафе, может, ждут кого…

— Что за машина и сколько было в ней седоков?

— «Жигуль», шестерка. А сидело не то двое, не то трое. Снег же шел…

— Номер машины? Цвет?

— Так снег же шел. Первые две цифры девать и два. Машина белая. А может, серая или… Ну, светлая. Когда снегом залепляет, товарищ начальник, то — не знаю, как вы, а я плохо вижу.

Следователь Ильясов внимательно посмотрел на Квашука, и тот сердечно, как родному человеку, улыбнулся ему. Ильясов, не отвечая на улыбку, перевел взгляд на календарь, на японочку в красном бикини.

4

Отпуск у майора Виталия Петрова заканчивался. После праздников предстояло снова лететь на Кубу — там, на далеком острове, он второй уже год служил военным советником. Быстро пролетел отпуск, но и, как теперь говорят, конструктивно. Виталий Дмитриевич смотался в Москву, получил инструктаж, убедился, что начальство его ценит. Можно было рассчитывать по возвращении с Кубы на хорошую штабную должность. И маячила — уже не в облаках, а в земном лакированном облике — новенькая «Волга» в конце контракта. Виталий Дмитриевич хотел темно-зеленую, а жена Зинаида — бежевую, тут был пункт расхождения в их вообще-то согласованной жизни.

Но вот что беспокоило Петрова-младшего: здоровье отца. Вообще-то Дмитрий Авраамович был не из хилых пенсионеров. Очень поддерживала его политическая активность характера. Все, что происходило в стране ли, за рубежом ли, старший Петров принимал очень близко к своей нервной системе. Но стало у него плохо с глазами. Серым туманом заволакивало экран телевизора, а вместе с ним и бурную жизнь перестройки. Газеты Дмитрий Авраамович, конечно, читал, как же без газет, никакая катаракта не отвратила бы от любимого занятия, — но читать приходилось через сильную лупу. Врач-окулист в поликлинике исправно выписывала капли и ждала полного созревания катаракты, чтобы отправить Петрова на операцию.

Но Виталий-то Дмитриевич не мог ждать, у него отпуск кончался. Зинаида предлагала остаться в Питере, чтобы обихаживать свекра до и после операции, но оставлять жену одну Виталий не хотел. Не то чтобы он наверное знал, что у Зинаиды тут, в Ленинграде, кто-то есть, но подозрение было. Факт тот, что такую пышнотелую бабу, как Зинаида, надо держать при себе, оно спокойнее.

К отцу дважды в неделю приходила пожилая дальняя родственница — убирала, приносила продукты, готовила еду. Из денег, отпускаемых Петровым на питание, она явно приворовывала. Но — рассудил младший Петров — уж лучше терпеть мелкое воровство, чем изнывать от черных дум ревности.

В праздничный вечер седьмого ноября сидели за столом, пили чай после обеда, а вернее — чай пила Зинаида, Петровы же, старший и младший, потягивали пиво из высоких стаканов. По телевизору показывали парад, демонстрацию — ну, как положено в праздник. Вдруг перемигнуло на экране, и возникла большая масса людей с плакатами, оратор в кузове грузовика, и дикторша медовым голосом объявила, что в Ленинграде произошел митинг демократов-неформалов, возмущенных гидасповским митингом восемнадцатого октября. И тут такое понеслось из ящика, что Дмитрий Авраамович поперхнулся пивом, чего с ним прежде никогда не случалось. Кашляя, вытянув голову, насколько позволяла короткая шея, он щурился на очкарика-оратора, который громко и резко обвинял в ухудшении жизни народа «партийно-кремлевскую мафию». Надо же, так и сказал!

— Кто это, отец? — спросил Виталий.

— Да вроде бы Иванов. Николай Иванов, следователь. Ну, он с этим, а-а, армянином расследовал в Узбекистане…

— Ага, с Гдляном. Как же это разрешают?

Толпа на экране, вместо того чтоб стащить провокатора с грузовика и закрутить ему руки, принялась аплодировать. Колыхались плакаты. Дмитрий Авраамович спросил, напряженно вглядываясь слабыми глазами:

— Что там у них понаписано?

— «Горбачев, хлеб на стол, а не танки на параде!» — читал Виталий, качая головой от изумления. — «Горбачев, где покаяние КПСС…»

— «Народ, прокляни большевиков», — прочитала Зинаида, запинаясь на крамольных, невозможных словах.

Дмитрий Авраамович заерзал на стуле, скрипевшем под его полным телом. Всем своим организмом он ощущал необходимость кому-то звонить, чтобы прекратить безобразие. Но в Смольный не прозвонишься… а в Большом доме на Литейном и сами не дураки, видят же, что творится у них под носом…

— Это кого они, гады, проклинают, а? — произнес он растерянно. — Как посмели?

А Виталий Дмитриевич рубанул:

— Горбачев виноват! Распустил страну! С гласностью своей вонючей.

Он встал и прошел к холодильнику — плотный, крепкий, похожий на отца. Достал еще пару пива. Потянулся к тренькнувшему телефону.