Румянцевский сквер

Разговор происходил в холостяцкой квартире Орлича, обставленной старинной мебелью красного дерева. На стенах висели увеличенные фотографии, все на одну тему: горы. С заснеженных вершин, с заоблачных, можно сказать, высей молодцевато взирали группки альпинистов, среди них и сам Орлич с абалаковским рюкзаком за плечами и ледорубом в руке. Были тут и несколько приличных копий с картин Рериха — синие, красные, лимонно-желтые горы.

Орлич, в вишневом халате, сидел за журнальным столиком, заваленным газетами, журналами, курил излюбленный «Казбек», разглагольствовал.

— Ты обратил внимание у Герцена, что царское правительство платило неимущим ссыльным в месяц пятнадцать рублей ассигнациями? Мой прадед Орлич-Коженевский, участник польского восстания восемьсот тридцатого — тридцать первого годов, был сослан в Вятку без всяких средств. Он заносил свою шинель буквально до дыр. И выжил только потому, что получал эти пятнадцать рублей. А нынче ссыльным не платят. Или может, платят? — Он прищурился на Сашу, сидевшего напротив.

— Бабушке ничего не платили. И маме не платят.

— Н-да. Государевы преступники стоили дороже… Н-ну, обратимся к горним высотам абстрактной алгебры. Что ты понял в теории групп преобразований?

У заведующего кафедрой дел — выше головы, тем не менее он находил время для занятий с Сашей. Однажды Саша, замешкавшись в прихожей, услышал сквозь приоткрытую дверь, как Орлич сказал Алене:

— Люблю одаренных парней.

Алена навещала Орлича по вечерам. При ее появлении Саша смущался, торопился убраться прочь.

— Ты боишься меня? — спросила она как-то раз, тихо смеясь. И оглядела его критическим взглядом: — Что за пальто у тебя? Ты ведь мерзнешь в нем.

— Да нет, — пробормотал Саша, жарко покраснев. — Ничего…

Он скорее кинулся бы в реку, чем признался этой сероглазой красотке, что страшно беден… что денег, зарабатываемых мамой мытьем вагонов в депо, только-только хватает на скудный прокорм…

Он заторопился уходить, но Алена взяла его за руку:

— Погоди.

У нее есть ученики, надо же зарабатывать на жизнь, на аспирантскую стипендию не проживешь, так вот — она может устроить Саше одного-двух учеников.

Саша удивленно уставился на Алену:

— Да нет… Что вы… Не смогу я…

Тут вмешался Орлич:

— Послушай, вьюноша. Как думаешь, почему мы с тобой цацкаемся. За красивые глаза? Нет, сударь. Дело в том, что мы сильно выбиты из жизни. Война выбила. И не только война. Ты же рассказал мне о своем отце. Нас осталось немного. О-очень тонкий слой. Поскреби ногтем — и все, дальше грубая материя. Неясно говорю?

— Н-нет, почему… — Саша напряженно слушал.

— Так вот. Нам нельзя пропасть. У тебя серьезные способности к математике, ты должен это осознать, готовить себя к научной деятельности. «Не смогу», — передразнил Орлич, скривив крупный рот. — А ты смоги. Тебе велят сидеть и не рыпаться? А ты рыпайся! Перестань робеть, расправь плечи. Хватит ходить в заморышах!

По смыслу это назидание было прямо противоположно тому, что Саша слышал от матери. Та, тихая и богомольная, говорила-шелестела:

— Не перечь, Сашенька. У них власть, ты и слушайся. Только в душе, душе-то не сгибайся. Христос не только за себя… за всех нас пострадал…

— Про Христа-спасителя, — сказал он однажды с комсомольской прямотой, — все попы придумали.

И тут же прикусил язык: с такой страшной мукой уставилась на него мать.

Она часто ходила в храм — в тот самый, Витбергом спроектированный, Александро-Невский собор. Саша теперь стал зарабатывать репетиторством, он настоял, чтобы Майя бросила работу в депо. Не по силам ей было мыть грязные вагоны. Придя домой, долго не могла отдышаться, кашель судорожно, мучительно бил ее. Однажды хлынула горлом кровь — чуть Богу душу не отдала, но отлежалась в больнице. Ей бы в туберкулезный санаторий, и были в райздраве путевки — но Майе не дали. Видно, не подошла «по контингенту». Ничего, выжила. Может, молитва ей помогала? Так или иначе, Саша настоял, чтобы она ушла из вечно холодного депо, пропахшего дымом и смазкой. Настоятель собора приметил усердную прихожанку, стал поручать ей уборку в храме, немного и платил — то деньгами, а то и продуктами.

Шел июнь пятидесятого года, прохладный, дождливый. Все выпускные экзамены Саша сдал на пятерки, но золотая медаль ему не вышла: в аттестате оказалась четверка по биологии (в одной из четвертей, верно, было «хорошо», и эту отметку почему-то перенесли в аттестат).

Ну да ладно. В то лето Сашу волновала война, вспыхнувшая на Корейском полуострове. Он приколол на стенку вырезанную из газеты карту Кореи, отмечал продвижение северных войск.

Саша подал документы на физико-математический факультет пединститута. Между прочим, в этот же институт, на филологический, подала и Лариса Коган. А Валера Трофимчук умчался в Ленинград поступать в физкультинститут имени Лесгафта — ему, гимнасту-чемпиону области среди юношей, прямая была туда дорожка.