Румянцевский сквер

И еще одно важное событие того лета: Саша подал заявление в аспирантуру мехмата Ленинградского университета. Ему настоятельно посоветовал идти в науку Андреев Николай Романович — молодой доктор наук, изящный, щегольски одетый, подчеркнуто доброжелательный. Он Сашу знал по его статьям и авторитетно за него высказался у себя на кафедре. С Сашиной помощью Николай Романович намеревался внести вклад в теорию динамических систем — один из ее разделов Саша заявил как тему своей кандидатской диссертации.

Заявить-то заявил, но это всего лишь слова, а подтверждением должен был стать реферат. И Саша полетел в Киров — сочинять реферат и собирать документы, нужные для аспирантуры и ленинградской прописки.

Лариса выглядела утомленной: Анка плохо ела и часто просыпалась по ночам с громким плачем, у нее был зуд — по-научному диатез.

А доктору Когану предстояла операция на гортани: подтвердились опасения Тамары Иосифовны. В конце августа она увезла мужа в Москву. Там же, в Москве, обреталась их младшая дочь Тата, Татьяна, сдавшая экзамены в консерваторию.

Круглая луна слепыми глазами-«морями» смотрела в спальню. Саша и Лариса лежали бок о бок. Неподалеку в своей кроватке сонно сопела Анка.

— Сыпь на ручках стала меньше, а на попке не проходит, — сказала Лариса.

— Пройдет, — сказал Саша. — Если примут в аспирантуру, увезу вас в Питер.

— Спасибо, Акуля, за благое намерение. Но как мы все там поместимся? Друг у друга на голове?

— Мама останется в своей комнате, а мы поживем у Элеоноры. Я говорил с ней, она согласна.

— Элеонора, конечно, добрая. Но вряд ли она выдержит Анкины ночные плачи.

— В Ленинграде хорошо спится, не будет Анка плакать.

— Ты легкомысленный, Акуля.

— Я женатый человек и хочу жить с женой и дочкой.

Лариса хихикнула.

— Не люблю полнолуние, — сказала она, помолчав. — От него беспокойно на душе.

Саша прошлепал босыми ногами по холодному прямоугольнику лунного света, задернул шторы.

— А теперь?

— Какой у меня замечательный му-уж, — нараспев сказала Лариса. — Даже с луной управился…

В начале сентября Саша улетел в Ленинград. На кафедре рассмотрели его реферат и допустили к экзаменам. Специальность и марксизм-ленинизм Саша сдал на пятерки, а английский язык — на четверку. («Запутался в герундиях», — написал он Ларисе в очередном письме.) Весь октябрь неспешно шло утверждение кандидатов в аспирантуру.

Ох уж этот октябрь! Имре Надь импонировал Саше, но когда стали на будапештских улицах вешать коммунистов… да, было похоже на контрреволюционный мятеж… однако вторичный ввод в Будапешт советских танков смутил Сашу. Такое грубое вмешательство…

— Странный вы человек, — сказал ему Андреев. — Какое вам дело до венгров? Пусть сами разбираются. — Он потрогал свои ухоженные усики. На тонком безымянном пальце блеснул золотой перстень. — Советую, Александр Яковлевич: не лезьте в политику.

Саша не стал спорить со своим научным руководителем. Он к Андрееву с уважением относился: математик от Бога! А то, что, кроме математики, знать ничего не хочет, ну что ж… Эйнштейн тоже сторонился политики, пока атомные дела его не достали…

Да и не лез Саша в политику. Его ли вина, что политика сама лезла в душу? Венгерская осень охладила воодушевление весны и лета, но все еще несла Сашу инерция от мощного толчка февральского съезда.

Накануне ноябрьских праздников на факультете вышел приказ, и Саша наконец-то стал аспирантом.

Вы бы посмотрели на него — и не узнали. В синем габардиновом костюме, при галстуке, ботинки начищены и блестят, рыжевато-белобрысая шевелюра подстрижена «под полечку» — только в глазах прежний, тронутый морозцем, синий свет, ну и, конечно, по-прежнему Саша прихрамывал. В комнате у них теперь висел на стене, над старым комодом, фотопортрет отца, увеличенный с любительского снимка, того, где он с гитарой, — так вот, они, старший и младший Акулиничи, были, можно сказать, отпечатаны с одной матрицы. Ох, порадовался бы Яков Акулинич, когда б узнал, что Саша, сын любви, вышел в научные аспиранты. Уж наверное сочинил бы с ходу шутливо-величальную песню, извлек из гитары нарастающий звон.

Под портретом отца Саша прибил букетик крашеного бессмертника.

Вот как все повернулось. Хоть портретом на стене, хоть высказанным вслух, без оглядки, воспоминанием возвращались из небытия загубленные жизни.

Майя по-прежнему клала поклоны иконе с потемневшим ликом Богородицы, нашептывала молитву оптинских старцев. Теперь, когда она добилась главного — признания невиновности, — и без того малый запас ее сил быстро таял. Жизненная сила словно вытекала из дырки в правом легком, названной в ее медкарте грозным словом «каверна». Почти не переставая, болела грудь, раздираемая кашлем.