Румынская повесть 20-х — 30-х годов

Она была взволнована, глаза у нее блестели, словно после слез, — ни дать ни взять пятнадцатилетняя пудреная маркиза, отстаивающая свою взрослость.

Я ее заверил, что по мере сил держу свое слово. Она сменила гнев на милость, поискала голубоглазую «сумасбродку» и, когда та подмигнула ей из-за тополя, подвергла сомнению безупречность ее поведения, принесла мои плащ, шляпу и трость, проводила до калитки и, протянув руку для прощального поцелуя, взяла с меня обещание, что я немедленно лягу, потом милостиво подарила отсрочку в час, еще разок попрекнула «сумасбродку» и бегом побежала к дому с громким «бр-р!». Ночной холод и впрямь сделался весьма чувствителен.

Куда мне теперь до ее живости и остроумия, — все как-то невпопад: неуклюж, банален, разжижение мозгов и полинялость воображения. А самое огорчительное, что она нисколько не огорчена этим, скорее, наоборот…

«Я была прилежна, я очень старалась, но мне было скучно». Исчерпывающий и, я бы сказал, жестокий ответ на мой вопрос, любит ли она румынскую литературу. Я заговаривал то об одной книге, то о другой, пытаясь заставить ее разговориться, но она отвечала с удручающим однообразием: «Простите мое невежество, но мне она показалась неинтересной». И следом с неподражаемой лукавой любознательностью: «Вы меня очень презираете, не правда ли?», чем вконец меня обезоруживала.

Впрочем, что ж, Адела права. В румынской литературе есть таланты, и значительные, но нет ни одной книги о душе и для души. А женщины не читают ради талантов, они читают ради себя и о себе.

Адела вообще не большая поклонница литературы, — она любит музыку, любит вышивать, иной раз порисовать, — и уж совсем не понимает поэзии. Ее здравый ум в стихах видит одни преувеличения и натяжки, и она спокойно говорит об этом во всеуслышание, в отличие от большинства женщин. Терпеливо отвечая за сохранность рода человеческого, женщины сделались серьезными и практичными (тот же творческий дух, только в совершенно ином обличье).

Искусство слова оставляет женщин равнодушными, они любят романы, не замечая в них искусства и наслаждаясь как бы самой жизнью. «Анна Каренина» для Аделы не богатство языка и не стройность композиции, а Кити, Долли, Анна, Левин, Вронский, их взаимоотношения, их чувства и мысли.

Как и в былые времена, я посоветовал Аделе почитать Тургенева. Улыбаясь и играя концом своего длинного прозрачного шарфа, она ответила:

— От кого-то я слышала, что Тургенев чтит женщину как святыню. (Ой-ей-ей, я и впрямь мог высказать когда-нибудь сию гениальную мысль.) Но женщине не нужно, чтобы перед ней стояли на коленях и курили фимиам, пусть даже самый благовонный. Мы не святыни!

На последних словах она сделала ударение. Не знаю, относились ли они только к писателю или к его поклоннику тоже? Или только к поклоннику? (Безграничное обожание и впрямь порой вызывает чувство неловкости. На заре нашей любви с Оттилией, когда я был уже без ума, а она еще крайне благоразумна, она говорила, что я только смущаю ее, да и сам выгляжу нелепо, когда превозношу до небес достоинства, которых в ней никогда не было.)

— Хочу вас огорчить, — прибавила Адела с улыбкой. — Тургенева я так и не читала. Все как-то не попадался. Но хотелось бы.

Чтобы потом опять меня огорчить?

Зная слабость женщин к Полю Бурже[11], я заговорил о нем. Мне во что бы то ни стало хотелось подобрать ключ к недоступному для меня внутреннему миру Аделы.

— Этот и впрямь чтил как святыню и не только женщину, но и ее богатого мужа, и мебель ее гостиной. В дамских туалетах он смыслит куда меньше моей портнихи, но зато очень любит их описывать, и описания эти — чудовищны.

Настольная книга ее «Тартарен»[12].

— Когда я раздражена, обеспокоена, если болеет мама, он меня успокаивает. В этой книге нет несчастий, в ней все счастливы. Но люблю я только первую часть. Вторая — фарс, и довольно грубый.

Однако вот сюрприз, больше всего ей по душе, оказывается, школьный учитель Крянгэ?[13] Иными словами, та жизнь и тот язык, что знаком ей с пеленок (барышни ее круга свободно владеют двумя языками: мужицким и французским, и сочное насмешливое словцо им весьма по вкусу).

Крянгэ она читает наизусть целыми страницами, и особенно ей удаются диалоги. Вот, к примеру, возчик спрашивает сестру Евлампию из монастыря Варатик, собирающую пожертвования на монастырские нужды, для чего таскает она за собой корову? А монахиня объясняет, что со Святой горы отцы-отшельники взяли с нее обет пить молоко от одной только коровки, чтоб не стариться. Разговор этот Адела передает мастерски, с блеском настоящей комической актрисы. Слова «со Святой горы отцы-отшельники» она произносит торопливой скороговоркой, делая при этом озабоченное лицо, размашисто крестясь и низко кланяясь, от души благодаря святых схимников, исполненных заботы о молодости монахини из Варатика.