Руны

Он признался, как еще молодым матросом, приезжая домой, неотступно следил за каждым шагом Гильдур, тогда еще девушки-подростка, прячась, потому что она не должна была замечать этого, но он только тогда и бывал счастлив, когда мог быть возле нее; как позднее он начал копить деньги, отказываясь от развлечений и откладывая каждую копейку, иной раз даже терпел нужду, чтобы в будущем устроить домашний очаг, достойный его жены. А потом узнал о ее помолвке; это известие разом уничтожило, опрокинуло все, что до того было целью его жизни. С того времени он возненавидел Бернгарда, и хорошо, что тот уезжал с глаз долой, иначе, чего доброго, случилась бы беда. И если бы не старуха-мать, у которой он был единственным сыном, он никогда не вернулся бы в Рансдаль, ведь Норвегия велика, и везде ему будет лучше, чем здесь, где он не может жить без воспоминаний. Теперь он равнодушен к званию капитана, к своему будущему, вообще к жизни; лучшее, что есть во всем этом, для него потеряно.

Это звучало сурово и грубо. Гаральд Торвик умел молчать, как умел терпеливо страдать. Гнев, ненависть, угроза — все это неудержимо поднялось со дна его души, но сквозь все ярко светила горячая, страстная любовь к Гильдур, которую он не мог забыть несмотря ни на что, любовь, такая же прочная, непоколебимая, как горы его родины, способная так же стойко, как они, выдерживать бури и непогоды. В такой верности есть что-то великое.

Это почувствовала и Гильдур. Она не прерывала Гаральда ни словом, но, когда он замолчал, сказала, хотя и с дрожью в голосе, с которой не могла справиться:

— Гаральд, я очень-очень любила Бернгарда Гоэнфельса.

Торвик посмотрел на нее удивленно и вопросительно. Но девушка храбро продолжала, и ее голос постепенно становился тверже:

— Я не могу легко и быстро побороть в себе это чувство; дай мне время. Но весной, когда ты вернешься, приходи в пасторат… ко мне.

Гаральд вздрогнул, точно ослепленный лучом счастья, которого уже не ждал и которое вдруг сверкнуло перед ним.

— Гильдур, ты могла бы?.. ты хотела бы?..

— Да, я хочу, значит, и смогу, — ответила она. — Ты не будешь всю жизнь одиноким.

Торвик стремительно схватил обе ее руки, и то, к чему ни горе, ни несчастье не могли принудить этого упрямого человека, сделало счастье: на его глазах показались слезы.

— Ты в самом деле хочешь быть моей женой? — воскликнул он, точно все еще не веря. — Я знаю, я злой, плохой человек; ты и не подозреваешь, до какой степени я плохой, но все это изменится, когда у меня будешь ты! Ты не услышишь грубого слова, у тебя не будет ни одной неприятной минуты. Ведь ничего в целом мире я не люблю так, как тебя! Ты можешь мне верить!

Девушка улыбнулась бледными губами.

— Я верю тебе, Гаральд! Но пусть то, о чем мы сейчас говорили, останется между нами; пусть никто не знает, пока ты не вернешься. Тебе придется работать многие месяцы, прежде чем ты станешь капитаном; так работай же для себя и для меня.

— Для тебя! — повторил Гаральд, и его прежде мрачное лицо просияло, точно освещенное лучом солнца. — О, я буду работать! Теперь я сделаю все.

Гильдур с мягким усилием высвободила свою руку, которую он все еще держал.

— Теперь иди! Не пропусти парохода!

— А ты? — спросил он нерешительно и с мольбой в голосе.

— Мне хочется с часок побыть одной. Прощай, Гаральд. До свиданья!

Торвику хотелось остаться еще, но он покорно повиновался, и светлая, счастливая улыбка все еще озаряла его лицо, когда он повернулся, чтобы уйти.

Гильдур осталась одна; она знала, зачем осталась здесь, несмотря на такой резкий ветер. Визит к больному, от которого она возвращалась, был лишь предлогом для того, чтобы посидеть на этом месте, откуда была видна вся верхняя часть фиорда. Олаф был вчера в Рансдале и говорил, что «Фрея» выйдет сегодня до полудня; но яхта еще не показывалась.

В начале сентября стояла теплая, почти летняя погода, но она резко переменилась, и все вокруг имело осенний вид. Было пасмурно; ледяной ветер поднимал волны на фиорде, а на юге, по направлению к морю, громоздились тяжелые тучи. Вся красота прежде солнечного ландшафта разом потускнела. Рансдаль и его луга казались холодными, бесцветными, а над морем поднимались темные и грозные скалы; волны, пенясь, разбивались о камни и рассыпались у самых ног одинокой девушки, которая ожидала… последнего прощанья.

Вот, наконец, из бухты Эдсвикена быстро выплыла «Фрея». На ней были подняты все паруса, и она буквально летела по ветру. Судно было слишком далеко, чтобы можно было различить что-либо на его палубе: видно было только, что на нем не было сегодня флага; на мачте не развевались, как обычно, норвежские цвета.

Гильдур встала и, схватившись левой рукой за шест, правую крепко прижала к груди; она стояла, подавшись вперед и смотрела вслед навсегда уходившему от нее счастью. Она не плакала и была совершенно неподвижна, но в ее глазах выражалось бесконечное горе. Все дальше и дальше уплывало судно, вот оно поравнялось с выступающими в фиорд скалами и скрылось за ними.