Руперт Брук

А то поэт жалуется, что возлюбленная его не понимает: он просит у нее кротости - она его целует в губы, просит сокрушительных восторгов - она целует его в лоб. Он сам признается, что он принадлежит к числу тех, которые "блуждают в туманах между раем и адом, взывают к призракам, хватают, и сами не знают, любят ли они вовсе, а если и любят, то кого даму ли из старинной песни, шута ли в маскарадном платье, или привиденье, или свое собственное лицо, отраженное во мраке". Один из таких призраков ему однажды и явился.

Усталый, поздно возвратился

я в сумрак комнатки моей,

к уюту бархатного кресла,

к рубинам тлеющих углей.

Вошел тихонько я и... замер:

был женский облик предо мной:

щеки и шеи светлый очерк,

прически очерк теневой,

да, в кресле кто-то незнакомый,

вон там, сидел ко мне спиной.

И волосы ее и шею

я напряженно наблюдал;

на миг застыл, потом рванулся

и никого не увидал

Игра пустая, световая,

лишь окудесила меня

теней узоры да подушка

на этом кресле у огня.

О вы, счастливые, земные,

скажите, мог ли я уснуть?

Следил я, как луна во мраке

свершала крадучись свой путь

по стенке, в зеркале, на чашке...

Я в эту ночь не мог уснуть.

Порою же Брук чувствует, что как будто собственное тело мешает ему любить, и в прекрасных стихах изображает ту странную внезапную холодность, за которую некогда так обиделась венецианка на робкого Руссо. Он вкусил бы полного счастья, если женщина была бы цветущим деревом, сверкающим потоком, ветром, птицей. Как только в ней человек заслоняет богиню, как только визг дешевой скрипки нарушает тишину сияющей ночи, Брук страдает, томится, проклинает этот мучительный разлад. И последствием его исканий, падений, разочарований, любовных неудач является чувство не только личного, но и космического одиночества, которое, впрочем, он ощущает только в глухие часы бессонницы, когда сумраком скрыт пленительный видимый мир.

Было поздно, было скучно,

было холодно, и я

звездам - братии веселой

позавидовал: друзья

золотые, хорошо вам!

Не тоскует никогда

со звездою лучезарной

неразлучная звезда.

Светом нежности взаимной,

светом радостей живых,

беззаботностью, казалось,

свыше веяло от них.

Так, быть может, и Создатель

смотрит с вышины своей,

развлекаемый веселой

вереницею людей,

и не ведает, что каждый

в одиночестве своем,

как потерянный в пустыне,

бродит в сумраке немом.

Я-то ведал, полюбил их,

пожалел от всей души:

там, в пустынях непостижных,

в угнетающей тиши,

тлели звезды одиноко,

и с далеким огоньком

огонек перекликался

комариным голоском...

Отметим, кстати, что Брук любит изображать Бога - с бородой, в мантии, на золотом престоле. (Точно так же, как и рыбы представляют себе какого-то чешуйчатого, хвостатого Юпитера, плавающего в Райской Заводи.) Но вот что однажды случилось:

Алмазно-крепкою стеною от меня

Всесильный отделил манящую отраду.

Восстану, разобью угрюмую ограду

и прокляну Его, на троне из огня!

Всю землю я потряс хулой своей великой,

но пламенем Любовь вилась у ног моих,

и, гордый, я дошел до лестниц золотых,

ударил трижды в дверь, вошел с угрозой дикой.

Дремал широкий двор; он полон солнца был

и полон отзвуков бесплодных. Мох покрыл

квадраты плит сквозных и начал, неотвязный,

в покои пыльные вползать по ступеням...

Внутри - пустой престол; и веет ветер праздный

и зыблет тяжкие завесы по стенам.

Не совсем ясен смысл сонета этого: земная любовь ли победила и низвергла Бога, хотел ли поэт выразить ту мысль, что внешний Бог-Саваоф нераздельно связан с Богом "внутри нас" и потому исчезает, как только человек начинает его отрицать, или же смысл заключается в том, что Бог просто умер и давно уже не правит миром? Темен и символ другого стихотворения, схожего по духу с вышеприведенным сонетом.

По кругам немым, к белоснежной вершине земли

четыре архангела ровно и медленно шли:

огромные крылья сложив, выделяясь на небе пустом,

несли они гробик убогий; ребенок покоился в нем,

да, верно, - ребенок (хоть склонны мы думать, что Бог

не мог бы ребенка увлечь от весенних дорог:

и в хрупкой и в жуткой скорлупке смахнуть его прочь

в пространства пустынные, в тишь бесконечную, в ночь).

И вниз они глянули, сбросив с вершины крутой,

в объятья неведомой тьмы, черный гробик простой,

и Господа жалкое тельце, свернувшись в клубок,

лежало в нем, точно измятый, сухой лепесток.

Он в бездне исчез, и в молчанье, один за другим

архангелы грустно спустились к равнинам пустым.