Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова»)

Не думаю, что сотрудники III отделения были необразованными, но речь не о них. В своей статье я ссылался не только на жандармов (на жандармов как раз в последнюю очередь), но и на известных украинских литературоведов Сергея Ефремова, Михаила Новицкого, Александра Дорошкевича. Они тоже были малокультурными? Не логичнее ли предположить, что на недостаточном уровне находится образованность Матиос, не способной различить в творчестве Т. Г. Шевченко произведения искусства от банальной порнографии?

Кстати сказать, о том, что «батько Тарас» рисовал «интересные» картинки, я упомянул в статье вовсе не из желания «посмаковать подробностями». Факт этот, тщательно замалчиваемый присяжными шевченкознавцами, позволяет многое понять в судьбе Кобзаря. В частности, он объясняет запрет рисовать, содержащийся в царском приговоре поэту.

Точно так же далеко не малозначительной подробностью является пристрастие Тараса Григорьевича к чрезмерному употреблению спиртных напитков. Эта пагубная привычка снижала уровень литературного творчества Шевченко и, в конце концов, преждевременно свела его в могилу. Зачем же пытаться замолчать то, что, в общем-то, общеизвестно? Другое дело, что упоминание об этом не должно служить поводом для насмешек над поэтом. Но разве тон моей статьи насмешливый? Чем же тогда возмущается Матиос? Правдой?

Необоснованны, по моему мнению, и претензии к «Копытцам ангела» Николая Павлюка. Он, например, стремится обесценить приводимое там высказывание Пантелеймона Кулиша о «полупьяной музе Шевченко». Павлюк указывает, что раньше Кулиш говорил другое и изменил свое мнение лишь после смерти поэта, «когда Шевченко давно уже не мог дать ему достойную отповедь, а сам он окончательно убедился, что его собственной музе оказалось не по силам внушить ему ничего подобного шевченковским стихам».

Мой оппонент умалчивает (а может быть, просто не знает), что Кулиш периода 1870-х годов (когда была написана им «История воссоединения Руси», откуда взята цитата о «полупьяной музе») существенно отличается от Кулиша шевченковского времени. С тех пор Пантелеймон Александрович интеллектуально вырос, значительно пополнив свои знания по истории Украины. В результате он отказался от прежних заблуждений и нелестно отзывался не только о сочинениях Кобзаря (многие из которых сам редактировал), но и о своих ранних произведениях. Что же, Кулиш завидовал самому себе?

Столь же некорректны комментарии институтского «шевченкознавца» по поводу высказывания И. Я. Франко о Т. Г. Шевченко как о «просто среднем поэте, которого незаслуженно пытаются посадить на пьедестал мирового гения». Н. Павлюк объясняет эту фразу тяжелой болезнью Ивана Яковлевича и тут же противопоставляет ей другое высказывание, из «знаменитого» «Посвящения» к 100-летнему юбилею Кобзаря в 1914 году, где Франко говорит о «мировом значении Шевченко». Но если в 1907 году, когда было написано цитировавшееся мною письмо Франко к В. Доманицкому, классик украинской литературы действительно тяжело болел, то в 1914 году он был еще более тяжело болен (болезнь-то прогрессировала). Выходит, дело не в состоянии здоровья писателя? Видимо, необходимо определить, когда Франко писал то, что думал, а когда руководствовался другими соображениями. Сделать это несложно. Достаточно задаться вопросом: в каком случае человек бывает более искренним? Толкая речи с трибуны и сочиняя юбилейные статьи или высказываясь в узком кругу и частной переписке? Вопрос, конечно же, риторический.

Двойной стандарт применяет Н. Павлюк в ответ на упоминание мною Н. В. Гоголя, не очень высоко ценившего творчество Кобзаря. Мой оппонент многозначительно заявляет, что Гоголь Шевченко никогда не видел. (Как будто для верного суждения о произведении нужно обязательно повидать его автора!) А через два абзаца, доказывая гениальность Тараса Григорьевича, Павлюк спокойно ссылается на Герцена, тоже никогда не встречавшегося с поэтом. Где логика?

Явно неубедительно указание моего оппонента на Н. Г. Чернышевского. Приведя его слова все о том же «мировом значении Шевченко», Павлюк ехидно замечает: «Как видно, не всех „современников“ Шевченко удастся А. Каревину записать в число своих единомышленников». Видно между тем, что Павлюк не вполне разбирается в том, о чем пишет. В число современников Кобзаря у него попадает Короленко, которому ко дню смерти Тараса Григорьевича было семь лет. Что же касается Чернышевского, то значение мнения этого, по выражению Льва Толстого, «клоповоняющего господина», Павлюком слишком преувеличивается. В советское время автора «Что делать?» объявили классиком русской литературы не за талант, а за «прогрессивномыслие». Но можно ли сегодня равнять его с Гоголем или, скажем, с Афанасием Фетом (тоже не восторгавшимся Кобзарем)? Опять-таки риторический вопрос.