Русь сидящая

— Петруха Аркадия твоего пробил. Он игровой пацан. Не дури, девка. Он реально вперся на деньги и на интерес. Там на зоне перед игрой садишься и говоришь: играем на столько-то денег, отдаю такого-то числа. Если не возвращаешь проигранное в честной игре, то тебя объявляют фуфлыжником и считают хуже пидора — уезжает такой в гарем и там живет. Уважительная причина — смерть. Это святое. Хоть папа римский за тебя вступится — все равно. И кто на это попал, тот всеми правдами и неправдами пытается найти деньги. Есть защита: резко переметнуться на стороны администрации, ей нужны такие чуваки, но это оттягивание решения проблемы, а не ее решение. И это совсем уж мерзкий поступок, за администрацию вписываться. За долг бросаются на запретку под автоматы. И этот твой Аркаша начал тебя, честную девушку, на бабло разводить.

Мила, конечно, ни в какую. Не может такого быть! У него ко мне реальное чувство! Он не может оказаться таким негодяем, чтоб ему только деньги были нужны!

Но в Сбербанк в тот день не пошла. С утра не успела за этими погаными разговорами, а с обеда ей было на смену заступать. Потом дежурство. Потом вырубилась намертво. Зашла в почту — еще письмо. От незнакомого какого-то человека, который пишет ей по просьбе Аркадия, как плохо ему в СУСе, как мучают его там и как деньги ему остро необходимы.

Мила пошла в магазин “Мир книги” и купила Уголовно-исполнительный кодекс. Прочитала про СУС — строгие условия содержания. Прочитала про правила освобождения. Тут опять Петруха позвонил.

— Петруха, ты не путаешь ли чего?

— Я не путаю, я разговаривал с людьми, которые с ним в одном бараке сидят. Игровой он, твой Аркаша.

В общем, поругались они с Петрухой в этот раз вусмерть. Попрощался он с ней таким макаром:

— Ты, Мила, девушка хорошая, хоть и дура. Звони, ежели чего.

А чего Миле звонить. С того первого тревожного письма уже четыре дня прошло, а от Аркадия то личности туманные пишут, то он сам, но как будто бы под копирку, да и как из СУСа-то он пишет? Невозможно ему из СУСа писать. Да и в СУС ему невозможно, вот же в кодексе написано.

Пока Мила думала и сомневалась, Аркаша перестал писать. Мила нашла в интернете телефон исправительной колонии, где сидел Аркаша, позвонила в дежурную часть. Сообразила сказать: “Сестра звонит Аркадия Григорьевича Прозорова из восьмого отряда, хотела спросить, положены ли ему посылки, или исчерпал он свой лимит?” Ответили странное — лимит исчерпан, пришла посылка третьего дня от другой, наверное, сестры.

Что-то не писал ничего Аркадий про сестру. Напротив — писал, что никого у него нет на белом свете.

Ну ладно, сестра, может, и не считается. Написала Аркадию длинное письмо, сказала честно про Петруху и его сомнения, выразила мысль, что не верит ему, но добавила вопрос про сестру.

Ответа не получила.

Страдала.

Перечитывала письма, писала сама. Стирала. Не посылала.

За две недели до Аркашиного освобождения пришло письмо из израильской клиники Тель ха-Шомер, и пошла Мила, скрепя сердце, оформлять документы на операцию и лечение. Полетела потом в Израиль, легла под наркоз. За полчаса до наркоза не выдержала, позвонила в ИК: “Освободился ли Прозоров Аркадий Григорьевич из восьмого отряда, сестра это его звонит?”

Неделя как освободился, да.

Мила спустя три месяца Петрухе позвонила. Сказала спокойно и сухо: “Извини меня, Петруха, ты был прав. Молодец, правильно мне мозги вправлял. Извини, что я тебя не слушала”.

А Петруха сам в какой-то суете был. Ответил ей:

— Мил, нормально. Ты звони, если чо. Если опять какой петух тебе бигуди будет вкручивать и лоб тебе морщить — прямо сразу телеграфируй.

Да не будет больше никто в Милиной жизни бигуди вкручивать. Никто и никогда не скажет ей таких слов. И таких еще, про которые и рассказывать не станешь. Сволочь ты, Петруха.

Оксана

Покойный Петрович был хозяином на “трешке” под Тамбовом: ИК-3 в поселке Зеленый Рассказовского района Тамбовской области. Это была моя первая в жизни зона, куда моего мужа отправили отбывать после Бутырки. Я тогда ничего не знала про зоны, но про систему многое уже поняла: шел сентябрь 2009-го, Сергей Магнитский уже сидел на Бутырке, до его смерти оставалось два месяца, и я была уверена, что мы все в аду, вокруг кирзовые сапоги и фуражки, под которыми нет зачатков мозга, и все горит, и все покрыто толстым слоем унылого и уже привычного горящего говна, мы все умрем в страшных мучениях и в информационном вакууме. Я не умела отличать добро от зла в системе: впрочем, это и сейчас не слишком просто делать, да и добра тогда я не видела. Петрович был первым добром, и я не сразу распознала его.