Русь. Том I

И, так как Андрей Аполлонович, растерявшись, не находил что ответить, за него отвечал Валентин:

— Ну, как же зачем? Тебе это необходимо, — испытаешь новые ощущения.

Когда не происходило подобных разговоров, всегда волновавших баронессу, жизнь текла в этой семье спокойно и мирно. После ужина Валентин и баронесса Нина прощались с Андреем Аполлоновичем и уходили спать, причем Валентин, к невыразимому огорчению баронессы, совсем почти переселился из ее спальни в кабинет, так как говорил, что это уже начинает быть похоже на оседлую жизнь и семейный очаг. Уходя, они желали профессору спокойной ночи, прося его не засиживаться долго и не утомлять себя. Андрей Аполлонович целовал руку жены, потом ее щеку и долго жал руку Валентину, благодаря его за приятное общество и с огромной пользой для него проведенный вечер.

Иногда баронесса Нина даже возвращалась в японском атласном халатике и кружевном чепчике и говорила:

— Андрэ, ради бога, не утомляй себя, не сиди долго. — Потом целовала его в голову, торопливо, мелко крестила его в висок, так как профессор — неверующий позитивист — не мог сделать этого сам, и уходила.

Баронесса Нина, при первой своей встрече с Тутолминым, сказала:

— У нас все наоборот (меткое выражение профессора). Я сама немного поняла во всем этом. Но я счастлива, счастлива… Андрэ такой редкий человек. Валли такой редкий человек… И профессор говорит, что для него огромная польза от того, о чем они говорят. Сколько я потерпела в своей жизни оттого, что все люди не могут быть такими. И как они полюбили друг друга! Как они бережно обращаются друг с другом! Помните, в каком ужасе я ехала от вас, когда получилось известие о приезде Андрея Аполлоновича из Москвы? Я ведь приготовилась к крови. Вы помните? Да? И каждая женщина на моем месте тоже приготовилась бы к крови. Я знаю одно: когда Валентин уедет на эти свои возмутительные священные воды, для Андрея Аполлоновича будет большая потеря, то есть для его высшего. И для меня. И как мы с профессором ни упрашиваем его остаться, он не хочет, не хочет! Он говорит, что заведется какая-то оседлость и образуется очаг. Какой очаг — я тут ничего не понимаю. Ужасный человек! Боже, почему именно мне, а не кому-нибудь другому попадаются всегда такие ужасные люди! Павел Иванович, скажите хоть вы, почему?

LIV

Первым на прощальную пирушку прикатил Федюков на своей тройке буланых, в пыльнике с костяными пуговицами и хлястиком сзади. Потом Авенир с Александром Павловичем на паре разномастных кляч, в дребезжащем тарантасе, прогнувшемся на своих дрожинах.

Они вылезли все пыльные и, сойдя с тарантаса, отряхиваясь, долго хлопали себя по полам.

Владимир, в распахнутой поддевке и белом картузе на кудрявившихся волосах, привез Петрушу, о котором Валентин беспокоился, что он завалится спать после заседания суток на двое, дабы прийти в надлежащее равновесие от непривычки напряжения, и тогда придется уехать, не простившись с ним.

Оно так и было. Валентин так бы и уехал, не простившись, если бы не Владимир, который, заехав за Петрушей, сначала просто будил его, но потом, схвативши обеими руками за его пудовые сапоги, почти стащил Петрушу на пол, напялил ему на голову картуз козырьком набок и повез с собой.

Сначала гости нерешительно и нескладно толпились, потирая руки, и отвечали благодарностью на предложение хозяйки садиться и просьбой не беспокоиться.

В столовой уже устраивался чай и закуска, которую подавала полногрудая горничная в белом фартучке.

Авенир, не теряя времени, взялся за профессора. Разговор, конечно, зашел о будущем и о путях к этому будущему.

— Сильный природный ум, — сказал Валентин профессору, как бы рекомендуя ему Авенира, которого тот видел несколько раз в прошлом году и с тех пор его боялся, так как Авенир с первых же слов стал кричать и размахивать руками.

— Сильный ли, не мне судить, но что природный — это верно, — сказал Авенир.

И жаркий спор загорелся.

Петруша, по своему обыкновению, занял первый попавшийся стул у двери и сел, положив толстые увесистые руки симметрично на колени. Завязавшийся разговор, очевидно, мало имел отношения к его внутреннему миру, и он больше развлекался обозрением стен или поглядывал на пол и на свои сапоги, причем даже с некоторой мелькнувшей тревогой проследил от передней до стула свой путь, который, хотя и слабо, но был отмечен, ввиду случившегося накануне дождя.

Владимир, чтобы скорее перейти к более существенному, подошел осторожно к Валентину, сидевшему в кресле между схватившимися — профессором и Авениром, — и тихонько спросил его:

— Суть дела-то будет? А то, брат, я этой чертовщины не понимаю.

— Будет, — сказал Валентин, закинув через спинку кресла голову и посмотрев на Владимира. — Только много нельзя, потому что неудобно перед профессором.

Владимир озадаченно оглянулся на профессора.

— Ничего… А где? Здесь или на природе? Пожалуйста, давай на природе. Ночь, брат, нынче будет, какой на твоем Урале никогда, небось, не бывает. Полнолуние!..

— Полнолуние! Это хорошо, — сказал Валентин. — Может быть, это и Петруше понравится?