Русь. Том I

Идите же с богом, друзья! — воскликнул Авенир, издали протянув по направлению к ним руку. — А мы останемся у старых очагов и будем ждать, когда с рук спадут тяжелые оковы, и мы разбросаем эти очаги ко всем чертям.

— Верно! — крикнул Федюков.

Авенир, вошедший во вкус, не обратил на него внимания. Он как только добрался до возможности говорить, да еще впал в свой обычный тон пророчества, так остановить его было уже трудно. А спорить с ним и вовсе было невозможно, потому что он не слушал никаких возражений, громил всех и ходил по головам, не разбирая ни врагов, ни единомышленников. Главная же его сила была в том, что он верил в свою непогрешимость, так как говорил не за себя, а за весь народ, и притом говорил не о настоящем времени, которое можно было как-то учесть, а всегда о будущем, которого учесть было невозможно.

— Нам дана великая земля! — продолжал он, став на кочку и подняв стакан еще выше. — И, если только внешние условия переменятся и с рук спадут оковы, прогнивший Запад с его механикой, культурой и этой своей красотой — будь она проклята! — только ахнет от того, как мы мимо культуры и прочей дребедени сразу шагнем лет на тысячу вперед.

Профессор, предупрежденный Валентином относительно сильного природного ума Авенира, сидя против него на своем стульчике и моргая, смотрел через очки на Авенира, не отрываясь, и слушал с величайшим вниманием. Но при последней фразе он счел своим долгом вмешаться.

— Мы должны, как и все, идти путем эволюции к истине, а она одна для всех.

— Да на что нам нужна ваша истина? — крикнул Авенир. — Нам правду подай, и такую правду, чтобы спасла весь мир. Вот тогда мы, может быть, еще поговорим с вами. Да и то еще только может быть, — прибавил он, подняв над головой руку и погрозив указательным пальцем. — А этих всяких погремушек нам даром не надо.

— Верно, голубчик, верно, — сказал Александр Павлович, не потому, что он понял и оценил мысли Авенира по существу, а потому, что ему хотелось чем-нибудь поощрить Авенира, который начал уже хрипнуть и два раза вытирал пот со лба.

Авенир действительно охрип. Он взялся за горло одной рукой, а другой сделал жест, обозначавший, что, если бы не ограниченность сил в голосовых связках, он говорил бы с удовольствием хоть еще два часа.

После его громкого голоса наступила тишина. Некоторое время все молчали.

— А ночь-то, ночь-то… — сказал кто-то.

Все невольно посмотрели кругом. И действительно, ночь была хороша: внизу под лесом, совсем черным с теневой стороны, над речкой-ручьем залег плотный туман, растянувшийся седым валом по всей лощине. Дальше, за лощиной, стоял темнеющий лес, и над ним вдали тоже белел туман, расстелившийся кое-где легкой пеленой над серыми чащами. А направо по лощине без конца уходили и стелились дали лугов, подернутые мглистой прозрачной дымкой, освещенной сверху светом луны. Виднелись разбросанные деревни, спавшие глубоким сном в месячном сиянии, и в сырой росистой траве неумолкаемо трещали ночные кузнечики.

Митя Воейков лежал, слушал и пил, с наслаждением отдаваясь легкому приятному опьянению и от вина, и от близости женщины, и от неясного лунного полусвета, в котором, казалось, что-то жило и шевелилось.

Он лег на спину, лицом к небу, — так что его откинувшаяся рука лежала на платье баронессы, — и смотрел вверх. Фосфорический, точно движущийся сам в себе, лунный свет был разбит над всей бесконечной далью лесов, полей и лугов, спавших в ночном покое.

Ночное летнее небо, с редкими и бледными, как бы ослепленными светом луны звездами, точно таило в себе какую-то бесконечную жизнь. И было странно и приятно думать, что, может быть, на этой неизмеримой высоте есть другие существования. И это необъяснимое блаженное чувство слияния со всем как бы погружало в эту бесконечность горевших и мерцавших вверху миров.

Со всем прошлым у Митеньки было порвано навсегда, в будущем были неизвестные свежие места, а в настоящем — полная свобода, чудный туманный хмель в голове и лунная ночь.

Под конец начались тосты.

Пили за благополучное переселение уже двух друзей на Урал, на берега священного Тургояка. Пили за вторичное возрождение Митеньки и за смелый уход его от тины спокойного, размеренного существования культурной жизни в неведомый девственный край.

Пили за здоровье очаровательной баронессы и за здоровье светила науки, профессора Андрея Аполлоновича, причем все пошли к нему чокаться и чуть не свалили вместе с его складным стульчиком.

Александр Павлович даже облобызался с обоими отъезжающими и взволнованно сказал:

— Ну, дай бог. Нас не забывайте. Напишите, много ли там уток!

Когда бутылки были пусты и луна стала заметно склоняться к лесу, — давая уже мглисто-желтоватый, а не серебристый свет, — все стали подниматься, дабы не простудить уважаемого Андрея Аполлоновича, нужного отечеству и науке. И тут заметили, что провожали друзей как следует, потому что ноги у всех точно прилипли к ковру и какая-то невидимая сила тянула всех по склону в лощину, а не в сторону усадьбы, к которой нужно было подниматься несколько навзволок.