Русь. Том II

— Ребята, помните, чтобы никаких безобразий, — это не враги, а наши братья. Мы пришли их освобождать, а не обижать.

В ответ на это сразу загудело несколько голосов:

— Ваше благородие, да нешто можно! Нешто мы не люди! Мы, вишь как — по-христиански. Говорят только чудно даже, а понять все-таки всё можно.

— Ну, то-то же…

А когда офицер отошёл, солдат с белыми ресницами сказал:

— То неприятели, а то братья, — ничего не разберёшь.

— Выходит, что бабы — наши сёстры, а мужья их против нас у австрийцев воюют, — сказал другой солдат, свёртывавший папироску.

— Ну, мало ли чего… они-то чем виноваты? Так же, небось, как мы…

И всем было хорошо и приятно от сознания, что жители сначала робко, потом всё смелее и смелее подходили и вступали в разговоры. А девушки даже улыбались, что особенно поднимало настроение и пробуждало во всех желание быть ещё лучше.

— Мы им зла не желаем, вот они и чувствуют.

— Вот бы тебе, Тимохин, пройтись тут насчёт того-сего, протчего.

— Болтай, язык-то без привязи.

— Вот уж дурак, правда, — заговорило несколько человек сразу, оглянувшись на молодого солдатика, который сконфуженно улыбался, увидев, что его шуточное обращение к Тимохину не прошло.

Вдруг на конце села произошло движение. Тревожно проскакали наши конные. Не доехав до половины деревни, повернули назад. Точно искали кого-то и наконец, остановившись у халупы, где стоял командир, соскочили с лошадей.

Всё ещё не понимая, в чём дело, солдаты заволновались. И минуту до того мирные кучки солдат закопошились и беспокойно забегали.

— Что там такое? Что? — слышалось со всех сторон.

— Говорят, о н в лесу… разъезд сейчас видели. Окопы рыть велели, — послышались голоса.

Через полчаса уже с лихорадочной спешкой рыли окопы и ломали крайнюю халупу, пришедшуюся как раз на линии окопов. Спешно выкатывали пулемёты на маленьких железных колёсиках, обращённые дулом назад, и устанавливали около кузницы полевое орудие.

Первый выстрел гулко прокатился по заре. Солдаты дрожащими руками заряжали орудие.

Но минут через десять прискакали ещё конные. Оказалось, что в лесу был не враг, а свои.

Напряжённое, испуганное выражение вдруг сменилось весёлым. Послышался смех, шутки.

— Здорово, своих было окрестили!

— Вот бы сражению-то устроили!..

Некоторые солдаты стали куда-то исчезать и возвращались с гусями и курами.

— Вот дурные какие, — говорили некоторые, — ведь и так харч хороший, чего баб обижать.

— Курятинки захотелось. Может, в последний раз, — говорили, как бы извиняясь, те, кто приносил кур.

А потом в конце села появилась группа пьяных солдат. Оказалось, что в двух верстах от села в фольварке нашли винокуренный завод.

— Стыд-то какой, — говорил благообразный солдат в новой длинной шинели, пузырём вздувавшейся на спине, — прямо как скоты дорвались, пьяные все.

— А где это, где? — торопливо спрашивали солдаты и шныряли на задворки.

— Может, последний раз и выпьешь-то, — говорили они.

Командир отдал приказ поджечь завод. И скоро розовое зарево поднялось над деревьями, и на стенах сарая заплясали длинные тени солдат, смотревших на пожар.

На рассвете тронулись дальше, едва растолкав тех, что напились на заводе. Солдаты, поёживаясь от утренней свежести и натягивая опять на плечи через голову походные мешки, строились в ряды и, поглядывая на сломанную халупу, говорили:

— Пришли как люди, а уходим как свиньи. Халупу ни с того ни с сего сломали, кур потаскали, завод сожгли и сами напились.

— Завод-то, небось, господский, их так и стоит. А вот кур-то зря…

— Да, неловко получается.

— Что ж изделаешь-то, на то, брат, и война. Нешто мы им зла желаем? Мы не возьмём — другие возьмут. Теперь пойдёт.

— А народ хороший, ласковый народ, прямо как свои.

— Народ — ничего.

— Брось, дурной! — кричали солдаты на артельщика, который гонялся с верёвкой за приземистой рыжей мужицкой коровкой в кустах за селом.

Полк пошёл, развёртываясь по шоссе.

И первые русские войска вступили в Галицию.

XX

Москва, куда приехала вместе с Ириной Левашовой Ольга Петровна, красивая супруга Павла Ивановича, явилась центром проявления патриотических чувств и идей.

Героический подъём и жертвенный порыв с особенной силой охватили русское буржуазное общество, когда стало известно о переходе наших войск через неприятельскую границу. Этот подъём выразился прежде всего в размягчённом чувстве прощения и даже любви к своим вчерашним идейным противникам и в полном примирении с ними ввиду грозных событий.

Оппозиционно настроенные группы интеллигенции и буржуазии спешили выразить своё безоговорочное доверие к власти, свою преданность к царю.

Всем им хотелось своим поведением доказать свою гражданскую зрелость. Хотелось, чтобы власть убедилась и поверила им, что они не позволят себе в такую трудную для неё минуту вставлять ей палки в колёса.

В особенности тронули всех социалисты, когда они, за исключением небольшой группы, возглавляемой Лениным, постановили прекратить нелегальную работу и заявили о том, что они не будут противодействовать делу войны.

А германские социал-демократы выпустили даже манифест, в котором говорилось: