Русь. Том II

— Именно убийство нужно возвести в принцип, побольше огрубеть и поменьше анализировать, и тогда мы победим, — сказал офицер, презрительно пожав плечами и даже не взглянув на писателя.

— Верно, глубоко верно! — раздались голоса.

— Это огрубление ни в коем случае не будет опошлением души, — сказала Марианна, — а совсем наоборот.

— Да, да, — взволнованно проговорила одна из девушек, сидевших у ног Марианны. — Когда я пришла в лазарет, я почувствовала как бы новое рождение от тяжёлого труда. Кроме того, у меня совершенно не было стыда при виде мужского тела, а, наоборот, какие-то возвышенные и просветлённые чувства сестры к страдающим братьям.

— Этот труд потому так приятен нам, — казала Марианна, — что он является нашим покаянием. Мы искупаем грех нашего бездеятельного существования.

— А разве работу духа можно считать бездеятельностью? — сказал писатель.

— Сейчас нужна работа наших рук, наших мускулов, а не духа, — ответила Марианна, продолжая сидеть с устремлённым в пространство взглядом. — Когда перед нами была плоская серая действительность, мы бежали от жизни к смерти. Теперь же нам незачем умирать, потому что жизнь даёт нам возможность нового познания через их к р о в ь.

Марианна указала на упитанных офицеров, и все поняли, что Марианна остаётся жить и в жизни кружка начинается новая эра.

ХL

Рабочие не были взволнованы самсоновской катастрофой. Они прочли в газетах сообщение о гибели двух корпусов и сказали себе, что, значит, нужно считать вдвое и ждать новых наборов.

На заводы то и дело приезжали ораторы из меньшевиков, кадетов и призывали всех рабочих «на время войны забыть старые счёты с властью и встать на защиту родины, так как мы не можем сейчас идти против власти, занятой спасением родины. Мы должны искренно, с открытым сердцем двинуть свои силы ей на помощь, а после войны можно будет предъявить ей счёт. Иначе поражение России ослабит её мощь и замедлит развитие рабочего движения».

Эти голоса совершенно заглушили голоса тех немногих, которые были против всякого участия в войне. И все эти приезды меньшевистских и кадетских ораторов с речами, обращёнными к рабочим, как к равным, создали у многих повышенное настроение и даже патриотический подъём. Рабочие тоже ходили по городу с манифестациями, тем более что работа прерывалась этими шествиями и давала некоторое развлечение.

Но потом, когда мобилизация кончилась, процессии прекратились. Рабочие встали к станкам, большею частью как военнообязанные; союзы, вечерние школы и оставшиеся профессиональные журналы были закрыты, и точно в награду за хорошие слова, обращённые к рабочим, им прибавили работы.

Реакция уничтожила возможность организовываться и подавать голос рабочей массе. Единственная легальная большевистская газета «Правда» была закрыта. Сталин был в ссылке в Сибири, Ленин — за границей, в Кракове, и был арестован австрийским правительством.

Оставалась только одна легальная возможность подавать этот голос — думская трибуна, с которой была прочитана большевистская декларация против войны, отрицавшая всякую возможность единения пролетариата с царской властью.

Правительство принуждено было во имя соблюдения приличий и законности выслушать речи рабочих депутатов об угнетениях и насилии царской власти, о том, что «международная солидарность пролетариата найдёт средства для прекращения этой войны захватов».

Но это было последнее легальное выступление, и рабочим пришлось нелегально собираться и организовывать подпольные кружки.

Правительство искало путей к тому, чтобы ликвидировать в Думе большевистскую фракцию, и дело стояло только за тем, что не удалось поймать членов Думы с материалом, который дал бы возможность власти привлечь их к суду за предательство и измену.

Правительство знало, что прокламации, выпускаемые против войны и власти, «расстреливающей голодных рабочих и крестьян», распространяются при ближайшем участии большевистской фракции, но за неимением улик ограничивалось усиленной слежкой за большевиками и арестами рабочих. И всё-таки прокламации распространялись на фабриках и заводах и проникали в войска.

XLI

Алексей Степанович, как обещал, зашёл к Митеньке Воейкову.

Они отправились в кружок. У него опять всю дорогу раздваивалось сознание.

«Что за возмутительное положение, — шёл и думал Митенька. — Надо бы ему сразу сказать, что меня совершенно не интересует кружковая работа, я признаю только индивидуальную…»

— Да, что же я не спросил. Говорил с мужиками о войне? Что они?

Алексей Степанович оглянулся назад и шепнул:

— Вы об этом всё-таки поосторожнее говорите на улице. Эта х р а б р о с т ь совсем ни к чему.

Свернули в глухой переулок, и только тогда Алексей Степанович продолжил беседу:

— Они было накинулись на меня за то, что я укрываюсь от войны, а я им доказал, что они подставляют шею капиталистам.

Вышли на набережную к церкви, где лежали выгруженные с баржи дрова и никого кругом не было.

— Читали, сколько народу положили в Восточной Пруссии? Сразу видно, что у нас за правительство. Такое поганой метлой надо гнать! Может, хоть это нашего мужичка раскачает.