Русь Залесская

Душа не хочет расставаться с телом, трудно уходить из жизни. Но таков закон: одного жизнь покидает, к другому приходит.

И в такой час проносится перед глазами человека вся его жизнь: детство, отрочество, зрелые годы. Промелькнут и навеки канут в вечность.

С последними дыханиями вспоминается всё сделанное. Плохое и хорошее меряется предсмертной меркой. И в этот час человек сам себе судья…

Припомнил князь Андрей, как однажды спор у него вышел с московским князем.

Склонял его тогда Калита отписать Углич Москве. Захватив пятерней пук веток, Иван Данилович протягивал князю Андрею со словами: «Бери и попробуй переломи их вместе! Не сумеешь. А по одной?»

Сердцем уже в то время чуял князь Андрей, что прав Калита, да не позволила гордость признаться в том. Отказал. А ныне кому отдать свой отчий стол? Кто из князей землю родную сбережёт?

В окно пахнул травами май-цветень, прогулялся по опочивальне.

Бескровная, с тёмными прожилками княжеская рука легла на белую лопату-бороду. В скорбном молчании стоят у постели умирающего воевода Глеб с ближними боярами да поп. Медленно и глухо князь Андрей заговорил:

- Слушай, духовный отец мой, поп Василий, и ты, воевода, и вы, бояре, грамоту мою духовную… В здравом уме говорю я её… Завещаю я отчину мою, край лесной, любимый, не брату единоутробному, князю ярославскому, и не князю ростовскому, а завещаю Углич с сёлами и деревнями великому князю московскому Ивану Даниловичу… Чую, что суждено Москве над всей Русью стоять, а посему пусть Углич будет в этом деле великому князю опорой… Помогай, воевода Глеб, князю Ивану собирать Русь. Служи с дружиной Москве честью, будет сильна Москва, стоять и Угличу… И вам, бояре, это же завещаю… А кто грамоту мою духовную нарушит, пусть того Бог судит…

Князь замолчал, веки устало закрылись. В опочивальне установилась напряжённая тишина. Поп и воевода склонились над умирающим. Воевода коснулся рукой княжеского плеча, твёрдо сказал:

- Будет по-твоему, князь!

Тот не ответил, только чуть заметно кивнул.

К полудню угличский князь скончался.

* * *

Был базарный день. Из сел и деревень съезжались в Москву обозы с разной снедью, медленно двигались узкими улицами.

Гуськом, держась обочины, десятка полтора дружинников с трудом объезжали возы. Кони под воинами заморённые, да и оружие у дружинников не такое, как у московских, всё старое, дедовское. Три завьюченных коня шли в поводу. Москвичам дай позубоскалить. Парень с воза окликнул переднего воина!

- Отколь путь держите?

Воин охотно ответил:

- Из Белоозера!

С другого воза поднялся бородач.

- А что, у вашего князя вся дружина на таких борзых комонях ездит?

Парень беззлобно рассмеялся:

- Не говори, дядя, белоозёрский князь Роман не токмо коней, но и воинов голодом уморил. Гляди, как их ветром качает…

Воин разозлился.

- Перестань зубы скалить, а то не погляжу, что Москва, враз вышибу!…

- Ха! Смотри-ка, испужал, сунься, так и рассыплешься! - всё так же насмешливо ответил парень.

Белоозерцы обогнали возы, въехали в Кремль. У княжеских хором стояли дружинники, у церквей толпился люд. Спешившись, старший из белоозёрских воинов передал повод.

- Пойду разыщу дворского. - И, прихрамывая, пошёл в хоромы.

Великий князь читал тайное письмо сарайского протоиерея Давыда. «…А ещё были у царя Узбека послы ливонского ордена. Подбивали они царя, чтоб не верил он те и Москву разорил. Видно, зарятся рыцари на Псков, да боятся Руси. Но царь Узбек тех рыцарей не послухал и велел убраться восвояси. Царь говорил о те, великий князь, что ты дань исправно платишь, а ему больше ничего не надобно…»

Калита свернул пергамент. Вошёл дворский.

- Великий князь, там белоозерцы ордынский выход привезли. Как велишь распорядиться?

- А велика ли дань, что прислал князь Роман?

- Полторы тысячи рублёв да две сотни песца.

Калита поманил дворского пальцем и, когда тот подошёл, шепнул:

- Полтысячи да сотню шкурок опусти в подвал, хватит хану и того, что дадим. Да клади сохранно, чтоб рухлядь моль не поела. Однако погоди, Борис, сам погляжу тайную скотницу[15]. - Князь живо вскочил, - Возьми свечу, посветишь.

Тёмными лестничными переходами они спустились в подполье. Дворский толкнул невидимую дверь, шагнул в тайник. Тусклый свет свечи выхватил стоящие у стен кованые сундуки, грудой наваленные золотые узорчатые блюда, кувшины и другую драгоценную посуду. Калита подошёл к одному сундуку, поднял тяжёлую крышку. Лунно блеснуло серебро.

- Тут что от суздальской дани утаить довелось, - промолвил за спиной дворский.

- А где те деньги, что от новгородского выхода сокрыли?

- В том сундуке, рядом.

- Добро!

Подошёл к коробам, в каких меха хранились, запустил руку. Пальцы любовно перебирали мягкий ворс. Вдруг лицо Калиты мгновенно преобразилось. Сердито повёл очами:

- Кто рухлядь доглядывает?

- Девка Матрёна, великий князь.

Калита выхватил шкурку, ткнул дворскому в нос.

- Моль пожрала!

Дворский к коробам кинулся, шкурки перещупывает. Наконец оторвался, вздохнул свободней:

- В одном и недоглядела, Иван Данилыч.