Русачки

Наш «начальник» — огромный пышущий здоровьем дылда, штатский, но измученный военной ностальгией, как и все они здесь. Зеленоватый, подпоясанный ремнем китель, полный зверски мужественных карманов, галифе, рыжеватые сапоги, белый полувер, а поверх — тирольская шапочка с перышком, айда! В руке стек, — да, да, клянусь вам! — которым он нет-нет да хлестнет по своим сапогам, когда вспоминает, что у него есть стек. Вид у него скорее большой рохли, играющей перед самим собой кино мелкоземельного помещика с моноклем. Его подручные — чехи, но не судетские, а настоящие, чехи-славяне, и им довольно хреново здесь. Сразу чувствуется, что железной дисциплины не будет.

Ожидались вагоны для скота. Ан нет — подали настоящий поезд, купейный. Состав бесконечный, аж километра три, набитый вплоть до багажных сеток пестрыми образчиками человеческого материала, и это напоминает доброе старое время, когда триумфальный вермахт соскабливал всю Европу до кости. Европа теперь почти повсюду освобождена от вермахта, но европейцы все еще здесь, попали они в западню, Германия сужается вокруг них, у Германии были глаза завидущие, татарское становище превратилось в подземные переходы метро Шатле^{112} в часы пик.

Погрузке нашей орды с фирмы Грэтц железнодорожники, похоже, удивлены. Как будто мы не были предусмотрены. Парни из Рейхсбана^{113} не успевают поворачиваться, нас, впрочем, грузят даже не на вокзале, — вокзал разрушен, — а в пригороде, где-то на северной стороне Берлина.

Раз уж такое дело — и вагонов прицепят столько, сколько нужно, вагонов хватает. В последнее время от быстрой усадки площади Третьего Рейха огромное количество вагонов, стянутых со всей Европы и скопившихся здесь, не так уж часто имеют возможность размять свои колеса. Топаем в конец поезда, черте куда, ворчим, конечно. Бабы горделиво несут на головах свои узелки, как в колхозе, идут босыми, для равновесия большой палец ноги ощупывает почву впереди, как дозорный, а сабо их отдыхают на узелке, они шагают, выпятив грудь, подбоченясь, с осанкой королевы, — так вот какой-нибудь поэт-путешественник описывает негритянок, которые прут на своем шиньоне ванну, стол для бриджа, виски, походную пушку и ящики со снарядами. Мария гордо сжимает ручку своего цивилизованного чемодана. Я на своем тесемки пристроил, чтобы нести его как рюкзак, на спине, — все еще тот самый мамин девичий чемодан, который пережил на моих плечах массовый исход в июне сорокового.

И вот нас разместили, вся фирма Грэтц вместе, в купе — одни кореши, Мария прижалась ко мне у окна, по ходу поезда, а вместе с ней: Анна, Шура-Маленькая, здоровая повариха, имя которой я систематически забываю, та, что с железными зубами; плотно прижавшись, греем друг друга, начинает сильно шибать в нос знакомым русским запахом мокрой псины, знакомым запахом старого ватина, который никогда не просыхает насквозь… Ляшез неизвестно откуда вынимает плитку эрзац-меда, которую он выменял неизвестно у кого, неизвестно на что, Пикамиль или еще кто-то размахивает флягой с вином, которую он выменял у итальянского военнопленного на часы без стрелок, но итальянец ему объяснил, что стрелки он вырежет из лезвия бритвы, ну ладно, почему бы и нет, если ему уж так нужно знать время, Мария вытаскивает из-за пазухи большой узелок семечек: «Vot chokolat!», Женя-Большая, девица с кухни — ну вот и вспомнил, Женей ее зовут! — вытаскивает из-под юбки хитроумно скроенную котомку, типа универмажной воровки, оттуда она достает ломтики черного хлеба и порции маргарина… Ну и пошла гульба, праздник! Это наше свадебное путешествие, Мариино и мое.

* * *

Ну вот, мы в Померании, в населенном пункте под названием Церрентин, в тридцати километрах к западу от Штеттина. Сюда-то и привезли нас рыть ямы, чтобы остановить русских.

Русские уже в Штеттине. Не сегодня-завтра — бросок. Наши траншеи должны быть готовы. Танки Красной Армии нырнут туда носом — и будь здоров: наступление будет остановлено сразу. Красные солдатики зарыдают перед их страшенными танками, застрявшими задницей кверху, — и Сталин будет молить о мире. Таков наверняка план Верховного штаба вермахта, поскольку во всей округе не видно ни одного немецкого солдафона. Ни малейшего перемещения войск, ни одного грузовика снабженцев, ни даже нарочного на мотоцикле. Практически в униформе только несколько дылд из Организацион Тодт, которые расставляют колышки по песчаной равнине, чтобы очертить линию наших фортификационных работ.

Померания плоская, до бесконечности. Кругом песок. Реки, болота, леса. Степи с худосочной травой, то есть это я их называю степями, от этого слова у меня мурашки по коже. Вообще-то, правда, отлично помню, в географии сказано, что степь — это когда пучки травы растут не подряд, а между ними просвечивает земля. Здесь как раз так и есть, только земля тут песок. Я начинаю думать, что вся Германия состоит из песка. Быть землекопом в подобном месте — просто малина. Не то, что в моем пригороде, где кругом одна клейкая глина и здоровые каменюки.