Русачки

Они поют песни Октябрьской революции и гражданской войны: «По долинам и по взгорьям», «Партизаны», «Полюшко-поле», «Слушай, рабочий», «Молодую гвардию», «Варшавянку», столь любимую Лениным… Песни, которые были известны во Франции во времена Народного фронта, такие как: «Нас утро встречает прохладой…» Даже песни немецких коммунистов: «Die rote Fahne» («Красный флаг»), «Die Moorsoldaten» («Болотные солдаты»)… Военные песни, введенные в моду их пропагандой: «Если завтра война», «Три танкиста». И еще старые, старые песни восстаний и нищеты мужиков древней русской земли, в конце концов именно к ним они всегда возвращаются, повторяют и повторяют, и их вопли волчиц мчатся по ветру, который ничто не останавливает, до самого моря, до линий русского фронта.

А он ничего не видит, ничего не подозревает. Да откуда же взялся такой бойскаут? Он даже сам поет, весь горденький, что знает мелодию. Это «Der kleine Trompeter» («Маленький трубач»): поучительная эпопея, вроде нашей героической песни о маленьком барабанщике Бара, которая была когда-то песней немецкой коммунистической молодежи и которую нацисты, увидев, наверное, что она действует, бессовестно присвоили себе для гитлерюгенда, изменив в ней кое-где несколько слов. Поглядите на этого Галифе — грудь нараспашку, поет изо всех сил гитлеровский вариант, потонувший в огромном бабьем хоре, который с глазами, сверкающими великим лукавством, возносит к небу на русском коммунистический вариант… Разумеется, это удовольствие для бессильных, крохотный бесплодный реванш туземца над колонизатором, — я знаю, знаю. И все-таки от этого хорошо, и это никого не убивает.

Конечно, всегда найдется кто-то, кто попросит запеть «Катюшу». Девчата сразу же соглашаются. Но тут французы поют вместе с ними, не слишком заскорузлые старые мудозвоны, то есть. Те, кто не знает слов, делают «ля-ляля», девчата счастливы, в глазах у них сверкает множество солнц, забываешь, какого черта мы здесь, как если бы шли на праздник, дождь хлещет в лицо, но его даже не замечаешь, — такие уж мы безмозглые головешки, и тем лучше, а то не безмозглые головешки посадили нас в это дерьмо, а умы очень разумные, очень образованные, очень ответственные. Пусть они сдохнут!

Время от времени какая-нибудь старая баба останавливается, расставляет ноги и стоймя отливает, радостная и смущенная. А потом бежит догонять остальных.

* * *

Настоящие каникулы! Роем песок на свежем воздухе до наступления ночи, а мужики из Организацион Тодт с рулеткой в руках проверяют, отработал ли каждый из нас положенный ему минимум, правильность, гладкость и угол наклона стен рва. Галифе свистит в свой рожок, кричит: «Feierabend!», — а мы уже закутались в свои лохмотья, готовые к отходу, тут уж не беспокойся, какой-нибудь мудила из Организацион Тодт протестует, мол, нет, не годится, работа халтурная, надо оставить этого лентяя, и этого, и этого… сверх положенного времени, чтобы его проучить, а ему говорят: «А как же с супом?», — а он отвечает: «Nicht gute Arbeit, keine Suppe», а мы ему дулю, а мы ему: заткнись, мудак, герр Организацион Тодт вопит: «Запоташ!», — а потом сразу: «SS!», — здесь не гестапо, здесь SS; все хором советуют ему пойти к русачкам на хуй, те только и ждут, как бы его принять, причем советуют сообща, кроме, естественно, заскорузлых старых мудил, которые считают, что глупо рисковать своей шкурой ради говенных лентяев или чахоточников, которые и на ногах не стоят, что они-то свою работу выполнили, свою-то да, и баста, чего там, ведь правда, в конце-то концов, было бы глупо дать себя расстрелять сейчас, прямо перед концом цирка, а что, да пошли они… А что, я не прав, быть может?

Галифе в дерьме, чувствуем, что в глубине души ему хотелось бы быть популярным, бедняге. Начальник строгий, но справедливый, обожаемый своими людьми, которые за него грудью встанут, — такое ведь он себе кино рисует. Отводит он тодтца в сторону и обсуждает конкретный случай, — давай разберемся, мой милый, ну прямо помещик, дающий указание своему садовнику, а тодтец явно его облаивает, обзывает тряпкой, что с этими мерзавцами надо всегда из-под палки и все такое, но в конце концов все улаживается, парни из Тодта прекрасно знают, что они здесь груши околачивают, играют в куличики и делают вид, что верят в это, но я уверен, у них в голове одна мысль: найти предлог, чтобы смыться из этой мудацкой ловушки перед большим броском.

Возвращаемся в деревню так же, как из нее вышли: пешочком, с песнями. То есть поют бабы. Плетемся с трудом. Голодные, чертовски голодные! Чем бабы усталей, чем голодней, тем лучше они поют. Ну и здоровье! Каков народ! А говорят, что русских надо слушать, когда они напьются, и что я еще ничего не знаю… Тогда уж лучше, чтобы мне это совсем знать и не довелось, это было бы слишком, я бы тогда на месте скончался, сердце бы не выдержало.