Русалия

Выхваляясь и куражась, укрытые золотом витязи сваливали на землю драгоценную кладь, развязывали мешки, распарывали свертки, добиваясь похвального слова своего князя. И каких же редких, дорогих, превосходных вещей здесь только не было! Ожерелья, гривны, зарукавья[570], монисты из красных каменьев, из зеленых каменьев, из разных каменьев, из золотых монет. Сами монеты, золотые и серебреные, вскоре и раздельно, греческие, арабские, серские с квадратными дырочками посередине. Чаши золотые, изукрашенные кудреватыми узорами, испещренные самоцветами, и серебряные чаши, вовсе гладкие без прикрас. Пояса на червчатом шелку, сплошь расшитые полусквозистыми красноватыми зернами сардия[571] или переливчатыми белыми — жемчуга, а то полосатые — полосы лазоревые с вишневыми, в каждой полосе свой узор то змейкой, то шильцами, то копытцами, а сверху серебряные бляхи с вычеканенными на них чудо-юдами, да еще с цепями золотыми и крючьями. Золотые бармы, золотые шапки, золотые коробочки и ларчики. Шубы из родных бусых[572] лис и черных соболей, крытые тканями, где по серебряному полю были вытканы золотые узоры, а по золотому — серебряные. Еще какое-то огромное, похоже, бабье платье, отороченное русоватой куницей, так расшитое жемчугом, что весу в нем было никак не менее полутора пудов. Коврик из пятнистой шкурки олененка с аметистовой обнизью… И уж слышались споры, прорывались угрозы меж добытчиками, рядивших, кто тот шмат золота притащил, кто этот клок аксамита раздобыл, и у кого на что права имеются.

Глядя на то, как росли кучи всех этих странных предметов, навьим сознанием определяемых, как величие, все мрачнел Святослав лицом. Наконец то разглядели опьяненные удачей добычливые победоносцы, — притихли, поникли их задорные голоса.

— Что не празднуешь нашу победу? — дивились они. — Что не радуешься великой добыче? Разве не за этим мы сюда шли?

Отвечал им Святослав:

— Рано победу праздновать, потому как отпор наш только-то поднялся. По скольким землям нам еще пройти предстоит, прежде чем гадину стоголовую иссечем!

— Мы с тобой хоть сколько супостатов одолеем, хоть даже и Ния железноликого! — заголосили вокруг.

— Да как же мы ратовать сможем, когда руки наши будут в золоте, а ноги в серебре? Когда всю вот эту гиль на себя-то навалим?

— Так ведь жиды как раз этим и были сильны, — выкрикнул кто-то из толпы.

— Да мы-то не жидовской крови. Кто же не знает, что себе один только вред принесешь, коли станешь подражать тому, что враг твой ради своей пользы учиняет. Что бы мы ни делали для себя полезного, каждый шаг, всякий вздох, должно вредоносным быть для зложелателей наших. Нельзя победить врага, допуская в делах своих что-то его воле сообразное. А посему, братья мои, — и Святослав обвел дружину свою вдруг засиявшей на его лице улыбкой, — давайте-ка, оставим из этих россыпей столько, сколько может нам занадобиться для дела нашего, а остальное… А из остального насыплем курган, да и обнесем его с четырех сторон родрым полымем.

Некоторая оторопь овладела витязями, и вот уж раздались досадливые возгласы.

— Я ведь неволить никого не хочу, — отозвался на них Святослав, — ежели кто в поход со мной шел, чтобы бабе своей платье, жемчугом низанное, добыть, а, может, лавку завесть, меч на весило сменять, княжьему долгу достояние торжанина предпочесть, так скатертью ему дорога, пути у нас разные. А кто не корысти ради, а во имя Правды сил своих не щадил, — тому вот рука моя и любовь нелицемерная не на срок какой, а до последнего вздоха.

Было, кто-то тяжко перевел дыхание, кто-то вновь возроптал, но не нашлось среди дружинников князевых ни одного, пожелавшего покинуть благословением Перуна освященную братию. И поскольку всякое в этом мире явление вырастает из своей противоположности, недавний недовольный перегуд ходко перерос в куда более живое, жаркое проявление радости. В каком-то искрометном подъеме духа матерущие бородатые бывальцы и широкоплечие с тонким станом молодцы пустились совместно со Святославом отбрасывать в сторону те небольшие и наиболее драгоценные предметы, какие в дальнейшем возможно было бы обратить в оружие, доспех или употребить на прочие цели, что могли бы послужить утверждению их княжеского дара, а прочий бутор, весь этот разнопестрый неплодный демонский скарб сваливали в одну высоченную груду, которая очень скоро достигла чудовищной вышины. А вот уже кто-то бежит от ближайшего пожарища с красноглазой головешкой в руках. Точно крупинка жизни в яичном желтке забилась жаркая искра у подножия кажущейся неодолимой золотой горы. Чуть позже показался огненный птенец, заклевал многоценный хлам. Еще время — огнецветная Жар-птица охватила его своими трепещущими крыльями. И вот уже не птица, а сам Огнебог-Семаргл — то ли пес, то ли змей — поднял в лиловое ночное небо, утратившее надежду забыться глухим сном, превысокое крыло свое, видно, передавая горней Добродетели великую жертву, посвящаемую ей людьми…

* * *