Русофобия. История изобретения страха

Итак, в 1830-е годы термин «русофобия» был уже в ходу, причём не только в Великобритании. В 1836 году термин «Russenscheu»[74]употребляется в немецкой прессе в перепечатках из английских газет. Немцы, сами строившие свою идентичность и, более того, только стоявшие на пути к единству, усматривали в могущественной Российской империи грозного врага, неслучайно книга маркиза де Кюстина нашла горячий отклик именно в немецких землях.

В 1837 году термин «русофобия» встречается и во Франции. Именно Франция, как это ни печально звучит, задавала тон в мощном русофобском хоре и была главным идеологом в деле создания негативного образа России. Приходится согласиться с мнением Г. Меттана, что Франция «сыграла ключевую роль в формировании мировой русофобии, положив в её основу два мифа: о русском экспансионизме и азиатском деспотизме»[76]. При этом миф накладывался на миф, и в XIX столетии на этой базе русофобия формируется как классическая идеология, основанная на уже сконструированных мифах.

Тогда же термин «русофобия» использовался и в России для характеристики настроений в Европе. В частности, это слово было в лексиконе главы российского внешнеполитического ведомства графа К. В. Нессельроде и встречалось в его переписке конца 1830-х годов[75].

После публикации в 1843 году книги маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», чему будет посвящён отдельный разговор, российские власти развернули активную кампанию по опровержению взглядов Кюстина. Автором одной из статей стал князь Пётр Андреевич Вяземский. В работе «Ещё несколько слов о работе г-на Кюстина „Россия в 1839 году" по поводу статьи в „Le Journal des Debats" от 4 января 1844 года» он использует термин «русофобия», сообщая о трактирщике из Любека, которого описывал Кюстин: «Я всегда думал, что трактирщики Любека, этого торгового города, столько выигрывали от потоков путешественников между их городом и Санкт-Петербургом, что должны были воспринимать Россию как землю обетованную. Я ошибался <…> Обладая в высшей степени чувством великодушия и бескорыстия, заражённый к тому же Русофобией, этот достойный человек скорее согласится увидеть свой хозяйский стол пустым, а комнаты — безлюдными, лишь бы не поощрять несчастных путешественников посещать эту гибельную страну»[77].

Другой как самообраз и образ в негативе

Россия — огромная страна, её размеры всегда внушали европейцам зависть и страх[78]; Россия — богатая, мощная, самодостаточная и самобытная, поэтому она всегда притягивала, но одновременно пугала. Страх и интерес — эмоции, которые люди как на межличностном, так и на межнациональном уровне испытывают к Другому. К огромной России, соответственно, испытывали огромный страх и интерес[79]. Л. Вульф полагает, что даже искажённый образ России являлся не следствием страха, а результатом необычайного интеллектуального интереса к ней[80]. Но интерес можно сознательно блокировать, а страх культивировать, формируя образ Врага. При этом страх вызывает даже ослабленная после распада Советского Союза Россия. По словам Элен Каррер д’Анкосс, известного французского историка, политолога, бессменного секретаря Французской академии, на Западе полагают, что ослабленная и уменьшенная в размерах Россия живёт ностальгией по великому прошлому и жаждет реванша[81].

Но интерес к России связан не только с самой Россией. Ведь взгляд на Другого — это прежде всего способ самопознания, попытка понять свою собственную идентичность[82]. Другой — это зеркало себя самого, самообраз[83]. Любое имагологическое исследование, исследование Другого, есть всегда работа о познающем, и познавая Другого, мы глубже узнаём самих себя. Ш.Л. Монтескьё, например, желая понять, что собой представляют французы, поставил вопрос о том, что такое быть персом. Соответственно, образ России, сложившийся на Западе, больше говорит о специфике западного менталитета, нежели о нашей стране[84].

Как отмечала отечественный исследователь Н.В. Синицына, работы иностранцев о России представляют собой «источник специфический, отражающий одновременно два образа — образ мира, которому посвящён, и образ мира, где создан. Поэтому в исследовании образа Другого важен не только его объект, но и субъект, то есть носитель, его собственный историко-культурный контекст»[85]. Такой образ не бывает нейтральным, он служит инструментом формирования той или иной идеи, поэтому ему свойственна большая или меньшая тенденциозность[86]. По справедливому замечанию известного отечественного историка Олега Фёдоровича Кудрявцева, в трудах иностранцев о другой стране проявляются «черты миросозерцания и идеологические установки той цивилизации и той культуры, в лоне которых они появились»[87].