Русология (СИ)

Развязавшись с ним, я катил к Пироговским, где была 'ни-ва' и где гаишник, должный блюсти закон, примет взятку... Мы не хранители, как я мнил, Руси. Но мы суть испытатели, что морят себя, не желая слыть азией, а равно европейцами; отрекаются от богатств и бедности; не хотят быть моральными и иметь здравый смысл; убегают вообще от нормы, лада, понятий, даденных разумом. Мы настоль сильны, что толкуем и Бога. Наш Бог - особенный, православный; мы за Него можем смерть принять в битве с лютерским, но мы шаг не шагнём узнать, чем Он лучше. Мы не в анализах и не в синтезах, а в толчении мыслей. Мы безрассудны; нам бы не веровать - а свести Бога с неба сломом кондиций, в кои Он втиснул нас, мол, сверчок знай шесток и что писано, мол, не вырубить... Ан, мы - ВЫРУБИМ, хотя всё испытали: варварство, и прогрессы, войны и зауми, - достигая ничто с возвращением на круги своя, где у нас цель - багрить вниз Бога, дабы Он ведал, что, коль чирикнул про рай - яви! В генетическом знании лжи всего, что ни есть в миру, нам плевать: что, где, как. Нам бы зимушку перемаяться - и опять в багры шарить Господа. Ибо мы не как прочие. За малёванным Западом и туманною Азией мы зрим свет и стремим на зов небывалого, превышающего власть Бога.

- Штраф привёз.

- Через банк теперь, - возразил гибдэдэшник; он был суров, как норд. - Я вам что? Вдруг уехали... Я при форме зачем стою?

Но я дал-таки взятку, чтоб вернуть 'ниву'.

Мимо двух башен газовых трестов я тёк на север, чтоб за сто баксов взять техталон, - не сразу, а как взор строгого чина выявит мерзость в действиях очистителей лобового стекла, в сонорности звукового сигнала, в пятнах коррозии. Не задень притом должностную служивость явственным подкупом. Это Западу. А у нас дери волосы от отчаянья, предстань в мерзости, умоляй - и крепь дрогнет, нравственная твердь двигнется, чтоб помочь тебе, чтоб, сдирая маржу, разгромить порок к личной выгоде.

Я узнал адрес Анечки, - шустр бионт, превращённый в труп явью с раковой склонностью! - и поехал домой... Добрался. Ника работала над сашé, кроила их. После гибели первенца цокал 'Зингер', выявив странные и сперва неказистые штуки в виде подушечек; но потом они стали: та в синем бархате, та в атласе, та в жёлтом ситце; каждая пахла собственным запахом, от 'Шанели' до 'Бýлгари'. Они множились, сыскиваясь в серванте, на антресолях либо в рояле, в ящиках, на столах, на стенах. Ника устраивала им смотры: чистила и подсчитывала, душила; сын спал в их россыпях. Главным был не пошив сашé, а дальнейшее - размещение. Ника с ними ходила, словно бы в поисках, как направить вспять время, как вернуть прошлое, где наш первенец жив. Я со страхом ждал, что, услышав: 'Смотрите! Здесь он, наш Митенька!' - растеряюсь, окаменею... Вот она уплыла с сашé: глянула, что я есть, и - прочь.

Я звонил: - Марка, офис твой взорван...

'Квас, приезжают. Дочь и супруга. Встретимся?'

- Офис взорван.

'Я это знаю. Как диагностика?'

- Обошлось всё. Шмыгов... ты помнишь? Я раз знакомил вас... Ищет встречи. Можно ли?.. Съездим в Квасовку. Я прошу тебя.

'Плохо слышно. Что с твоим голосом?'

- Приглушаю.

'Шмыгову деньги?'

- Кажется.

'Что ещё?'

- Марка, всё.

Я стал пуст. Захотелось кричать, что я при смерти, что мне плохо. Но - я молчал, как смерть. Беды валом шли, я не мог их удерживать, не добавив иных в тот вал. Плюс ещё что-то взбалтывалось...

'Отцовская' та 'любовь', мол?

Или тревожное из моих одержимостей, что 'семи с половиною...' я кого-то убил-де?

Или вот это, Ника сказала: 'Будет ребёнок'?..

Точно!

К Анечке с внуком, к Квасовке и моей карциноме, к бедности прибавляется это, но для неё уже, ведь меня, по профессору, ждёт 'черёмуха'... О, не зря она вешалась, помню, девочкой! Впрочем, что ей, простушке... и, верно, тронутой - вот что надобно помнить... Я в спазмах сжался. Сядь я и чай пить, только б и думал, много ли выпью, прежде чем сдохну. Я вдруг стал временный; оставалось жить месяцы. С картузом в руке и в пальто я топтался на месте. В общем, в июне я буду 'бывший', памятный, что, мол, 'он не узрел миллениум', 'умер он в аномалиях той весны девяносто девятого, когда нудно дул ветер'.

Ника пришла ко мне, - отливал синевою халат её, отливал синим шёлком, - и обняла меня.

- Не ходила работать. Смысла нет. Ты был прав: живы милостью Гоши. Мы разорились?

- Марке взорвали, Ника, весь офис. Мне нужно в Квасовку, чтоб помочь ему.

- А что в клинике?

- Почки... Ты... ты ребёнка ждёшь?

Она взглядывала в окно.

- Не знаю. Вдруг это он к нам - Митя?

Я со слезой в глазу был объят новой болью.

- Встретилась Анечка... Приглашает нас. Там Мария Игнатьевна. Сходим?

Ника молчала.

Господи! Для чего она и наш первенец, отыскавший свой рок в горах? На что я? мой отец? все сирые? И какое сочувствие нам под стать? Отчего нам судьба терпеть испытания? Почему мы позволили оттеснить себя к пустошам, где вербуются труд, хворь, муки?