Русская эмиграция в борьбе с большевизмом

Дни на Вейской делились на «приемные» и «неприемные». Дважды в неделю доступ к председателю был открыт всем желающим. Приходили не только члены Комитета. Раздавались не только исполнимые, но и безрассудные просьбы. В «неприемный» день на разговор с председателем мог надеяться только тот, кто приходил по «арестному» делу. Так служащие Комитета окрестили случаи, требовавшие немедленного вмешательства, вызванного чьим-либо арестом.

До 1941 года посетителями Вейской были те, кто бежал в генерал-губернаторство из восточной Польши от советского террора, и те, кто искал защиты от террора немецкого. После вторжения Гитлера в Россию положение изменилось. Беженцы с Волыни и Полесья рвались домой. Немцы не пропускали их на правый берег Буга. Комитет заготовил удостоверения, в которых было сказано, что такой-то, бежавший в Варшаву от большевиков, возвращается на родину, в Ровно или Гродно. На немцев, воспитанных в уважении к бумажкам и печатям, эти похожие на паспорт книжечки оказывали магическое влияние. Их число – с риском для Комитета – непрерывно росло.

Возможностью попасть за Буг воспользовались солидаристы, тогда так себя еще не называвшие. Их исполнительное бюро, переехавшее из Белграда в Берлин, направляло в Варшаву молодежь, желавшую попасть в Россию. По поручению Н.Т.С, его варшавский представитель А.Э. Вюрглер обратился к Комитету с просьбой о содействии. Соглашение состоялось – побывав на Вейской, молодые люди уезжали в Пинск или Острог под видом возвращающихся на родное пепелище беженцев. Для них, конечно, «неприемных» дней не бывало.

Не было их и для тех русских варшавян, которым посчастливилось побывать в России. В 1941 году их было немало. Поведение немцев в Польше не способствовало вере в освободительную цель их похода на Восток, но Комитет полагал, что немецкий натиск наносит советскому кораблю непоправимую пробоину. Некоторые русские варшавяне захотели в этом убедиться. Они попали в Россию, воспользовавшись тем, что немцы вербовали для своей армии переводчиков.

Рассказы вернувшихся в Варшаву были первыми достоверными сведениями о положении в России. Переводчики сходились в описании возмутительного отношения немцев к населению и к военнопленным. Некоторые проявляли замечательный дар военного предвидения – поражение немцев на Волге было предсказано Комитету задолго до капитуляции фельдмаршала Паулюса бывшим есаулом Кубанского войска. Стратегические предсказания другого варшавянина по изумительной точности приближались к ясновидению. В тяжелую обстановку комитетских приемов, в разговоры о нужде, страхе и смертельной опасности эти посещения вносили оживляющую струю. Я охотно уделял им нужное время и поступил так же, когда осенью 1942 года моя секретарша, В.А. Флерова-Булгак, сказала, что меня хочет видеть посетитель, едущий из Киева в Берлин.

На письменный стол в моем кабинете легла визитная карточка. Готическим шрифтом на ней было напечатано: «Baron von Manteuffel».

Незнакомое имя вызвало краткое колебание…

– Что ему нужно?

– Не знаю… Едет в Берлин… Какая-то просьба.

Немец, называющий себя просителем, не был на Вейской редкостью. Часто они появлялись не одни, а с молодыми польками. Просили, умоляли признать их спутницу русской. На польке немец жениться не мог. Брак с русской эмигранткой разрешался. Другие немцы появлялись, чтобы своим присутствием – как им казалось – поддержать просьбу русского авантюриста из числа расплодившихся в Варшаве искателей концессии и любителей легкой наживы, добивавшихся благотворительной вывески. Взглянув на карточку, я подумал, что лучше избавиться от докучливой просьбы, сославшись на «неприемный» день, но ведь этот посетитель побывал в чудесном Киеве…

К желанию увидеть человека, который недавно шел по Крещатику, поднимался по Прорезной, стоял у Золотых Ворот, смотрел из Купеческого сада на Подол и Заднепровье, присоединилась другая мысль: «А что, если через этого барона я могу связаться с Коваленкой?»

Колебание рассеялось…

– Просите, – сказал я В.А. Флеровой-Булгак.

С именем Коваленки было связано давнее желание. Я хотел узнать судьбу двух портретов, которые помнил с самого раннего детства. Первый, написанный Шмаковым, изображал мою мать – в бальном платье, с пунцовой розой на корсаже, в сияющем и радостном расцвете. На втором, темном до черноты, подпись художника скрывалась под тяжелой рамой, увенчанной сложным гербом. Молодое лицо, написанное в профиль, выделялось светлым пятном – лицо моей прабабушки, Екатерины Васильевны Гагариной. В детстве я видел его в Троицком – нижегородском родовом гнезде, где древней и важной старухой, окруженной внуками и правнуками, она заканчивала жизнь, чудесно начатую превращением крепостной крестьянской девушки в княгиню.