Русская фантастика 2017. Том 2

Он тряпицу разворачивает – а там в квадратной бутыли стекла темного и в самом деле цверг сидит, дремлет: седоватый, бородатый, сварливый на вид до ужаса – ну точно, цверг, да и только! Обок его наковальня да верстачок малые приспособлены. Стенки бутыли изнутри все полочками да шкафчиками увешаны – и как только держатся?

– Мы его, – говорит Ротэхюгель, – в жиле серебряной нашли. Это сейчас он квелый, а вообще – живехонький. Ругается ругательски.

– Друг, – отвечаю я, – ругаться я и сам горазд. На что мне этот пропуск на костер? Вот что. Человек ты добрый, так что держи свои денежки и не переживай. Подними лучше кружку доброго пивка за мою победу в Вартбурге при случае.

– Нет, – говорит он. – Без подарка я тебя точно тогда не отпущу. Бери цверга. Он историй знает – море. И про меч Велунда, и как Сигурд кладом овладел, и что с того вышло… Такому, как ты, этакий помощник завсегда пригодится. А еще он мелочи всякие ковать умеет. Бери, в общем.

И так он меня убеждал, и такой я был пьяный, что согласился.

Распрощались. Он до дому поплелся, а я на лавку завалился, суму под голову приспособив.

Проснулся впотьмах, как от грома небесного. Одной рукой за кинжал схватился, другой за лютню. Нет, все в порядке. Вроде ругается кто-то. Прислушался – из сумы голос. Ну точно, цверг безобразит. Достаю бутылку, разворачиваю.

– Придурок! – орет цверг. – За тобой инквизиторы уже идут, вот околицу деревенскую миновали, к корчме скачут.

– Что? – красноречив я со сна.

– Что сказано, балда! Думаешь, куда Ротэхюгель пошел на ночь глядя? Люди доброты не прощают, ты же его носом во все егойные пакости ткнул. А так – и тебе отомстит, и премию за донос получит. Тут неподалеку в монастыре самое доминиканское гнездо.

– Буду я, – бормочу, – чертям всяким верить.

– Балда! А еще образованный! Я цверг, дух элементальный, принцип созидания и творческой мысли, а не эти там… Между прочим, многие наши крестились. Даже святые были – пусть не цверги, а Ши островные, которые еще эльфами зовутся. – Цверг не на шутку разобиделся, аж перекрестился вызывающе. – Да с кем я говорю? В окошко, дурень, глянь!

Посмотрел – и впрямь. Спешиваются. Кто именно – не разобрать, но и доспехи, и рясы видны в сумерках вполне отчетливо.

– Проклятье! – рычу.

– Черный ход! С кухни! – кричит цверг из бутылки, а сам что-то на верстачок кидает и молоточком серебряным обстукивает.

Я, понятное дело, совету внял незамедлительно. Вбежал на кухню, миновал сени, распугав кур, – и оказался на дворе, аккурат на задах конюшни.

Где-то пел петух. Грустно мычала с крыши подъедавшая проросший там кустик корова, так с вечера и оставшаяся на верхотуре.

Ворвался в конюшню – а коняга-то одна, моя вороная.

– Проклятье!

– Что еще? – вопросил цверг злобно.

– Кобыла хромает, не уйти!

– А на это я подковки сготовил. Вытащи пробку – так лошадку подкую, что до самой Татарии домчимся! Да что ты телишься, олух, или выбор у тебя есть? Вот что, коли ты человек знающий, клянусь именем своим – Пак – и железом хладным быть тебе помощником, изготавливать все, что пожелаешь, и на душу твою не посягать.

Я кое-как успокоил дыхание, хотя голоса инквизиторов в корчме и на дворе этому вовсе не способствовали. Вроде правильно тут все, только…

– Человек я действительно знающий. Трижды клянись, иначе не считается у вас.

Цверг рожу премерзкую скорчил, но добавил скороговоркой:

– Клянусь, клянусь.

Сорвал я сургуч – а что делать было? Вихрем вылетел Пак наружу, метнулся к лошадиным ногам с подковами вполне приличного размера – и как отковал-то в бутылке? – забренькал молоточком, и была работа готова вмиг.

Оседлал я лошадь, вскочил на нее, дал шпоры, пролетел северным ветром по двору – прямо мимо остолбеневших псов Господних – и был таков.

У первого же перекрестка Пак велел придержать лошадку. Спрыгнул в придорожную пыль, сделал что-то с все тем же молоточком, клещами и кусочком проволоки – и прыгнул обратно в бутылку.

– Ходу, придурошный! – завопил он.

Рассвело уже давно. Вороная стояла на вершине холма, с которого открывался отличный вид на всю окрестность.

Я развлекался презабавным зрелищем – доминиканцы со своей стражей нарезали круги вокруг корчмы, тщательно читая собственные следы – и сами того не понимали.

Даже хмурые морщины на угрюмой роже цверга разгладились, когда он бросил взгляд на этих умор. Впрочем, надолго они его не заняли. Теперь он по собственному почину возился в бутылке, прилаживая на верстачке и обкусывая кусачками, кажется, упряжь. На наковальне лежали заготовки для шпор.

Я удовлетворенно улыбнулся. Если с его подковами мы доскачем до Татарии, то что же будет, когда он закончит изготовление всей экипировки?

* * *

Упряжи от цверга я не дождался. Он не предлагал, я не просил. Больно занят был. Гнал кобылу по лесным дорогам и тропинкам, останавливаясь, чтобы забыться кратким лихорадочным сном на постоялых дворах – и с рассветом пуститься в путь.

Кто-то – быть может, судьба – будто вскарабкался мне на закорки, подстегивал, давал шенкеля, рвал удила на каждом перекрестке, заставляя следовать к ведомой одному лишь ему цели.