Русская фантастика: кризис концептуальности

Наиболее легко такие обобщения делаются в двух распространенных жанрах – утопии и антиутопии. В них описывается гипотетическое социальное устройство, в построении которого авторы используют, как правило, предельную гиперболизацию какой-либо черты современности. Далее авторов интересует возможность извлечь мораль из получившейся картины. Примеров можно найти множество, скажем, в повести тех же Стругацких “Хищные вещи века”. Межпланетный летчик Иван Жилин попадает в город, в котором “изобилие было когда-то целью, да так и не стало средством”. Изобилие во всем – небывалый технический прогресс, отсутствие будничной суеты и море доступных наркотиков. Все это погружает местных жителей в сладкий сон беспечности, они живут в “солнечном городе”. Единственные, кто пытается нарушить эту идиллию, – интели, интеллигенция. Они пытаются “расшевелить это болото”, “дать этому городу хоть какую-нибудь цель, заставить его оторваться от корыта”. Этот странный фантастический город, безусловно, должен явить лик ложного рая. Рая, который неправильно понят. Красивое слово “рай” фантасты наклеили на некую экспериментальную ситуацию и далее осудили ее, указывая на изначальное превосходство образа, с которым они провели сравнение. Утопия, по сути, оборачивается антиутопией; повесть заканчивается предостережением и тем самым исполняет свое предназначение. Жители города из людей постепенно превращаются в животных и заслуживают моральной отповеди. Массовый транс, подобный наркотическому, в который они впадают на площади под вспышками разноцветных плафонов, окончательно делает их стадом. Достаточно выйти на улицу, чтобы понять основную мысль “Хищных вещей века”: человечество катится к обществу потребления, бездуховность торжествует, однако с ней можно и нужно бороться. Но почему эту проекцию повседневности на далекий мир, который ничего не дал от себя, а только приютил боль реальности, принесенную человеком, мы и теперь продолжаем называть фантастикой?

Вполне очевидно, что Стругацкие сделали попытку опровергнуть общепринятую точку зрения, согласно которой фантастика является массовым и дешевым чтивом – “низким” жанром. Но, стремясь что-то доказать “высокой” литературе на ее языке, фантастика сама себе подписывает приговор. Высокая литература, как правило, не исходит из фантастического и не предоставляет ему автономии. В большинстве случаев ее интересует реальный опыт в реальной ситуации. Начиная ставить себе сходные цели, фантастика в итоге дискредитирует собственный независимый и альтернативный опыт. Ее статус низводится до художественного приема, а назначение – до задачи подчеркнуть какое-либо явление реальности.

Утопии и антиутопии как раз и выполняют такое назначение. Они не имеют ценности вне сопоставления с актуальной действительностью. К примеру, фантастическая часть романа Чингиза Айтматова “И дольше века длится день…” не столько описывает утопический идеал как таковой, сколько указывает на него. Притчевое звучание романа, как и в случае Стругацких, выявляет корыстную природу фантастических допущений. Сюжетно связь “фантастической” и “реалистической” частей у Айтматова слаба, идейно – прозрачна. “Фантастическая” часть, рисующая утопию, превращает частный опыт “реалистической” части в абсолютный и необоснованно дает право судить все остальное с его высоты. Фантастика здесь подобна басне, в которой имеет значение лишь мораль последних строчек. Ради них Айтматов и берется за подобный вымысел: ему необходим логический финальный вывод – трагико-сатирический портрет современного автору биполярного мира. Нет ничего банальнее, чем выдумать превосходящую землян, идеальную инопланетную расу, чья мораль обладает единственным – положительным – полюсом, сумевшую навсегда избавиться от войн. Тем не менее эта выдумка – и раньше, и сейчас – довольно популярна, так же как и претендующая на особую философичность постановка вопроса о человеческом несовершенстве, осуждаемом свидетельствами из воображаемого мира. При этом автор почему-то сохраняет право считать свой максимализм оправданным невзирая на его легковесность.