Русская философия смерти. Антология

10. Эта реплика Достоевского в адрес плоского позитивизма материалистов предвосхитила судьбу наследия писателя в трудах позднейших интерпретаторов позитивистского толка. Характерно в этом процессе отрицание мистики в составе воззрений русского мыслителя: «<…> Достоевский с большой энергий подчеркивает отсутствие мистических идеалов в своем религиозном сознании <…>»; «<…> Достоевский без труда мог отстраниться от мистических вопросов <…>» (Розенблюм Л. М. Творческие дневники Ф. М. Достоевского // ЛН. 14, 15. Несколько иначе см.: Розенблюм Л. М. Творческие дневники Достоевского. М., 1981. С. 23–27). Полемическое противопоставление Достоевским «мистики» и «веры», «мистического» и «гражданского» становится ясным в позднейшем контексте его отношения к модному оккультизму и спиритам. С профанированной мистикой салонного оккультизма Достоевский не мог согласиться (см.: Волгин И. Л., Рабинович В. Л. Достоевский и Менделеев: Антиспиритический диалог // Вопросы философии. М., 1971. № 11. С. 103–115). Мистика почвы и мистика смерти связаны у Достоевского с темой соборного Эроса («синтетического» Всеединства). См.: Лосский Н. О. Достоевский и его христианское миросозерцание. Нью-Йорк, 1953. Согласимся еще раз с Б. П. Вышеславцевым, который вслед за Достоевским отрицает сплошь смертный, косный мир «учения материалистов»: фрагмент Достоевского «написан для себя как интимнейшая медитация в трагический момент жизни, в момент смерти его первой жены. Ведь момент смерти есть момент жизни и, быть может, самый значительный и загадочный. Значительный – потому что ставит под вопрос значение всех других моментов жизни, начиная с момента рождения. Рождение оставляет открытым вопрос о смысле и назначении жизни; но смерть со всею силою ставит этот вопрос. Мысль о смерти каждого делает философом и мистиком.

Но есть разная философия и разная мистика. Одна говорит: “Ешь, пей и веселись, ибо завтра смертию умрешь”, другая говорит: “Не могу есть, пить и веселиться, ибо завтра смертию умру”. Иное миросозерцание кажется пошлым, никому не нужным и не интересным перед лицом смерти, перед лицом трагизма (фокус трагизма есть смерть). Весь мировой материализм и “научный позитивизм”, начиная от Эпикура до Спинозы и от Спинозы до Маркса, – не выдерживает взгляда смерти, не выносит испытания трагизма.

“Мудрый ни о чем не думает меньше, как о смерти, ибо мудрость есть мудрость жизни, а не смерти” (Спиноза). Неправда, ибо «житейская мудрость», игнорирующая трагизм, кажется глупостью перед лицом смерти. Современная психология и философия думает как раз наоборот: нормальная психология второй половины жизни есть психология приготовления к смерти (Юнг). Вся философия Гейдеггера есть философия, исходящая из принципа конечности всякой жизни. <…> В противоположность Спинозе он мог бы сказать: только глупец не думает о смерти. В этом смысле и современная философия, и современная психология возвращаются к Платону, утверждающему, что жизнь истинного философа есть приготовление к смерти (“Федон”).

Инфантильная философия марксизма не додумалась о смерти. Она может сказать: “Марксист ни о чем не думает меньше, как о смерти…” Один комсомолец, впрочем, догадался спросить: зачем мне все это грядущее торжество, когда я умру? Что ему мог дать марксизм, кроме забавных пошлостей? “Страх смерти есть мелкобуржуазное явление, пролетариат и коллектив не умирают!” Неправда: пролетариаты и коллективы, народы и земли, планеты и светила – умирают. Пафос пятилеток и классовой борьбы есть вздор перед проблемой энтропии. Как бы ни была задавлена личность в коллективизме, личное горе и личный трагизм имеют для нее абсолютное значение. Отсюда невероятное количество самоубийств в коммунизме и притом со стороны лиц, наиболее значительных и талантливых. Марксизм не может утешить в трагизме, ибо он не знает трагизма: это бестрагическое миросозерцание инфантильного активизма. <…>

Может показаться, что философская проблема бессмертия души несовременна по сравнению с проблемой социализма. Иным кажется, что во время мирового кризиса и великих социальных потрясений некогда медитировать о бессмертии. Но смерть не считается ни с какой историософией, ни с какими злобами дня: она их упраздняет, как упраздняют борьбу, ненависть, гнев и страсть:

Пред нею гаснут пятна гнева,
Жар сладострастия бежит.

Пред нею становятся бессмысленными иные проблемы, и особенно проблема производства и распределения. Пред нею исчезают классы и с ними классовое сознание. <…>