Русская готика

Неизвестно, каким Витек садился в тюрьму первый раз, но вышел он из нее дерзким расписным уркой. «Пиковая карта на среднем пальце значит, что меня уважали. Купола на безымянном – то, сколько лет я сидел. Звезда на мизинце – то, что я никогда не встану перед мусором на колени», – объяснял он значение синих перстней на своих пальцах. И фикса – да, золотая фикса была на месте. При плевках она угрюмо отсвечивала, не предвещая ничего хорошего врагам и случайным оппонентам Витька.

Персонажей вроде него, я видел, очень любят изображать выпускники МХАТа в спектаклях про колымские рассказы и кровавую гэбню. Чистенькие, приятненькие, по жизни устроенные, они силятся показать своего героя правдиво – и это, в общем-то, несложно. Нужно только выйти, матюгнуться и затянуть блатную, но… Одно дело, когда ты играешь два-три раза в неделю перед модной столичной публикой, и совсем другое, когда несешь этот образ на улицы. Публика в театре может и не отличить, но дворовая шпана раскусит притворство на раз. И если внутри нет стального стержня, если не сможешь ответить ударом на удар и не обоснуешь все по их странным понятиям, тебя попросту съедят.

Работать Витек считал западло. Обычно он выходил из дома не раньше полудня, усаживался на корточки, закуривал и сидел так, щурясь и поглядывая на проходящих мимо людей. Иногда это делалось в компании знакомых – таких же бритых, татуированных и опасных.

Я читал, зэки могут сидеть на корточках часами. Якобы они учатся этому во время перегонов по этапу: сутками, а иногда неделями их везут без возможности лечь, и все что остается – приучать себя отдыхать в этой трудной позиции. Не знаю, правда это или нет, но Витя и сотоварищи действительно могли подолгу сидеть так, не вставая. Лишь иногда они покидали свое место и куда-то исчезали – вероятно, чтобы провернуть очередное темное дело. Но вскоре появлялись вновь. Рассаживались, часто выставляли перед собой бутылку, из которой пили, не торопясь, алкоголь.

Малолетки считали за честь поздороваться с Витьком за руку. Для них он был символом блатной романтики и свободы. Взрослые побаивались Витька, обходили его гоп-компанию стороной.

Вскоре не замедлила появиться и женщина… Вообще, как я думаю сейчас, Витек всегда был падок до женщин. Женщины были его роковой страстью – одни устраивали скандалы, другие – как описано выше – засаживали его в тюрьму. Вероятно, без этого он не мог чувствовать, что живет полноценно. Та женщина, появившаяся, могла бы стать ему хорошей парой. Она вся была какая-то резкая, острая: острый нос, острые коленки, острые короткие волосы, обсецвеченные пергидролем. Витек стал задерживаться со своими выходами на улицу. Бывало, несколько дней его вообще не видел никто, но когда он наконец появлялся в своих трениках и закуривал, от него разило сексом так, что даже самый малолетний пацан во дворе не мог не понять, чем он там, Витек, занимался дома. Они могли бы стать хорошей парой с этой женщиной, да. И имя у нее было подходящее – Оксана. Витя и Оксана – почти что Бонни и Клайд.

Но семьи не получилось. И счастья не произошло. И свадебный Оксанин венок не улетел в толпу знакомых. А вместо этого начало происходить странное.

Впоследствии в суде это назовут «чудовищной деградацией», а адвокат Вити не согласится и скажет, что это были «всего лишь поиски собственного «я». Неизвестно, чья формулировка точнее, но факт остается фактом – пресытившись Оксаной, Витя начал меняться. Причем меняться так, что скоро даже его татуированные друзья стали открещиваться от знакомства с ним.

Все началось с местных панков – неожиданно Витек стал захаживать к ним: сначала просто послушать песни под гитару, потом переписать кассету с Егором Летовым, и наконец, в один прекрасный день он явился с таким ровным ирокезом на голове, что даже завсегдатаи тусовки обалдели. Панки в нашем дворе находились в положении гонимых, всеми презираемых существ, даже взрослые не любили их больше, чем всех остальных. «Ну не педерасты ли, честное слово», – бывало, позволяли они себе ругнуться при детях. И непременно добавляли: «Никогда не будь таким, сына».

Быть панком означало загубить свою жизнь и жизнь своей семьи. Никто не знал, что были там какие-то «Секс Пистолз» и «Клэш», что в основе всего лежали бунт и отрицание – хорошие вещи, в принципе, всем было глубоко по барабану до этого. Реальность в нашем дворе определялась другими вещами, а именно – уходить на работу в восемь утра, приходить домой в пять пятнадцать, требовать двойной тариф за сверхурочные и, главное, никогда, никогда не покупать спирт у бабки из первого подъезда, потому что это смерть. Коктейль этот бабкин так и называли: «смерть пролетария» – от него людям становилось плохо, они падали прямо на улице, блевали кровью, а потом их увозила неотложка, и они получали статус инвалида.