Русская идея от Николая I до Путина. Книга II. 1917-1990

Но дело ведь не в одном Муссолини. Все фашистские и полуфашистские режимы Европы того рокового межвоенного двадцатилетия, не жалея сил, искали пути «беспартийного развития нации». И у всех без исключения результат получался один и тот же: авторитарная диктатура. Даром ли после капитуляции нацистской Германии все эти попытки как ветром сдуло? А ведь это был гигантский всеевропейский, можно сказать, исторический эксперимент, в ходе которого было ДОКАЗАНО ценою невиданных жертв очевидное: то, что «маячило» Солженицыну (и ВСХСОН) в 1960-е, — химера. Доказана, другими словами, бессмертная шутка Черчилля, что демократия, может быть, и худшая из политических систем… за исключением всех других.

Ну ладно, всхсоновцам по молодости простительно, что они и через двадцать лет после провала «беспартийного» эксперимента не поняли химеричесности «маячившего» им проекта. Но Солженицын-то бросил вызов одному из самых выдающихся ученых мира! В столь ответственном споре как мог он себе позволить столь очевидный промах?

В том-то и дело, однако, что, как предстоит еще нам увидеть во второй части разговора о споре гигантов, Солженицын вовсе не считал это промахом. Об истории в «Добавлении 1973 года» говорил много. Но той, что прямо относилась к делу, будто и не заметил. И то был третий его парадокс.

Глава 13 СПОР ГИГАНТОВ Часть вторая •

Я довольно долго размышлял не столько даже о солженицынских парадоксах, сколько о том, как объяснить, что, настаивая на них, развернул он их в своем «Добавлении» к личному письму Сахарову в целую философию. Если в письме он вслед за всхсоновцами просто отверг предложенную Сахаровым многопартийную парламентскую систему, предложив вместо этого «возвыситься и над западными представлениями», занявшись «поиском БЕСПАРТИЙНОГОГО развития нации», то в «Добавлении» попытался он доказать, почему именно для России авторитарная система в принципе предпочтительнее парламентской.

Признаюсь, что ничего путного так и не пришло мне в голову. Если не считать одной отчаянно странной гипотезы, в которую мне долго не хотелось верить. Я знал Солженицына как вполне современного писателя, замечательно талантливого (во всяком случае, в первых его повестях), как человека легендарного мужества, с вполне современным лагерным опытом.

Но в спор с Сахаровым вступил он все-таки не в качестве писателя, но как мыслитель, философ. И в этом качестве оказался он неожиданно, как бы это сказать, безнадежно вторичным, чтоб не сказать архаичным. Звучал как эхо давно ушедших веков. Тех, что не знали еще ни о смертоносном ядерном оружии, ни о кровавых мировых войнах XX века, ни об опыте межвоенного двадцатилетия в промежутке.

Во всяком случае впечатление было такое, что философия, опираясь на которую судил Солженицын о современных ему проблемах страны и мира, принадлежала вовсе не ему, а старинной славянофильской традиции XIX века. К той, для которой существовала лишь одна реальность — Россия и Запад, и про них она твердо знала, что — буквально по Киплингу-«вместе им не сойтись».

Гипотеза

Нет слов, гипотеза, как я и говорил, странная: может ли в самом деле один и тот же человек жить одновременно в столь отличных друг от друга временах? С другой стороны, велик был и соблазн исследовать этот почти невероятный случай. В конце концов, окажись эта гипотеза верна, объяснила бы она все парадоксы Солженицына разом. В пользу соблазна говорило и то, что в истории русской литературы нечто подобное и впрямь случалось.

Вот хоть один пример. Гениальный Гоголь взял вдруг и написал совершенно дикие «Выбранные места из переписки с друзьями» — страстную апологию крепостного рабства, уместную разве что в Московии XVII века. Да еще и ценил ее выше «Мертвых душ». И говорил о ней: «…действовал твердо во имя Бога, когда составлял эту книгу, во славу Его святого имени, потому и расступились предо мною все препоны». Иными словами, искренне, чтоб не сказать беззаветно, верил в московитский вздор, который проповедовал.

Так или иначе, как уже. наверное, понял читатель, уступил я соблазну, взялся проверять гипотезу. Что из этого получилось, судить не мне. Скажу лишь, что последней, если можно так выразиться, каплей послужило нескрываемое презрение, с которым отнесся Солженицын к «единодушному», по его словам, стремлению современников, включая, конечно, и Сахарова, к парламентской системе. Вот документальное свидельство: «Среди советских людей неказенного образа мыслей почти всеобщим является представление, что нужно нашему обществу, чего следует добиваться и к чему стремиться: СВОБОДА и парламентская многопартийная система» (выделено автором).