Русская инфинитивная поэзия XVIII–XX веков. Антология

Неужели и мы, как все, / как все  / расстанемся? <…> Не меньше, чем ивы вырастать у воды, / не меньше, чем воды  / следовать за магнитом звезды , / и чем камень опускаться на дно , / чем пьяный Ли Бо заглядывать  / в желтое, как луна, вино , / любящие быть вместе —  / неужели мы расстанемся, как простые скупцы и грубияны?

Стержневым тропом стихотворения является сравнение лирического «мы» с четырьмя парными объектами внешнего мира по свойству «любить быть вместе». Его самоочевидная смежностность («любить» и значит «хотеть быть вместе») подкрепляется далее проекцией на пары тяготеющих друг к другу явлений, а также дополнительными сцеплениями между членами разных пар. Действительно, вода соединяет две (а имплицитно и три) первые пары, магнитное/земное тяготение – вторую и третью, звезды/луна – третью и четвертую, соотношения звезда/вода и луна/вино – вторую и четвертую. При этом первая пара задает горизонталь, вторая – движение вверх, третья – движение вниз[19], а четвертая включает человека, готовя переход к мы. Сочетание головоломной инверсии (нормальным был бы порядок Неужели мы, любящие быть вместе не меньше, чем ивы…) с начальным эллипсисом напрягает конфликт между тенденцией к разрыву структуры (= иконическому образу «расставания») и героической попыткой ему противостоять (неужели…?).

Апелляция ко «всем» разным явлениям окружающего мира (деревьям, камню, воде, луне, звездам, луне, вину, поэзии) призвана сообщить любви статус универсального закона, как у Багрицкого. Разница не только в том, что там речь идет о беспроблемном весеннем вожделении, а здесь о возможности расставания, но и в том, что старательно аргументируемому «закону любви» противостоит не менее универсальный «закон распада» (расстанемся, как все, как все). Вопрос в том, какой из двух законов окажется сильнее[20]. Налицо опять борьба экспансии и редукции.

9

Еще одним способом совместить центростремительную любовную фиксацию (= редукцию) и центробежный протеизм (= экспансию) является восходящий к античности сюжет с сильным упором на синекдохичность: «превращение субъекта в набор атрибутов/компонентов желанного объекта».

Наглядный пример такого сосредоточения на атрибутике объекта – стихотворение Львова «Ода ХХ к девушке своей» (1794; перевод из «Анакреонтейи», № 8).

Я же в зеркало твое Пожелал бы превратиться, Чтобы взор твой на меня Беспрестанно обращался; Иль одеждой быть твоей <…> Или, в воду претворясь, Омывать прекрасно тело <…> Иль твоими б я желал Быть сандалами, о дева! Чтоб хоть нежною своей Жала ты меня ногою.

Смежностный и минималистский порыв к любимой реализуется путем мысленного максималистского превращения в разнообразные предметы ее туалета (зеркало, одежду, обувь, косметику), близкие к ее телу. Инфинитивы мотивированной таким образом серии более или менее равномерно распределены между метаморфическими и смежностными актами (превратиться, быть – омывать, умастить); но некоторые смежностные предикаты (обращался на, жала) остаются не охваченными инфинитивностью. Тема метаморфозы задана впрямую мифологическими отсылками (опущенными в цитате) и употреблением в качестве первого же инфинитива глагола превратиться. Структурная схема здесь в принципе та же, что и в протеизме хомяковского типа, только вместо нацеленности на все мироздание имеет место фиксация на одном предмете любви, а роль составляющих целого достается не небу, рекам, птицам и т. п., а деталям обихода возлюбленной.

Неожиданным образом сходна организация XIX сонета из «Цветов зла» Бодлера, в переводе Бальмонта – «Гигантши» (см. в связи с № 93):

Полюбил бы я жить возле юной гигантши бессменно, Как у ног королевы ласкательно-вкрадчивый кот. Я любил бы глядеть, как с душой ее плоть расцветает <…> Заглянув, угадать, что за мрачное пламя блистает В этих влажных глазах <…> Пробегать на досуге всю пышность ее очертаний, Проползать по уклону ее исполинских колен <…> Я в тени ее мощных грудей задремал бы, мечтая, Как у склона горы деревушка ютится глухая.