Русская инфинитивная поэзия XVIII–XX веков. Антология

• две из четырех строф державинского «Снигиря» с десятком однородных инфинитивов:

Кто перед ратью будет, пылая, Ездить на кляче, есть сухари; В стуже и зное меч закаляя, Спать на соломе, бдеть до зари; Тысячи воинств, стен и затворов С горстью россиян всё побеждать? Быть везде первым в мужестве строгом Шутками зависть, злобу штыком, Рок низлагать молитвой и богом; Скиптры давая, зваться рабом; Доблестей быв страдалец единых, Жить для царей, себя изнурять ?

• целые или почти целые строфы в «Евгении Онегине» (Какое низкое коварство Полуживого забавлять, Ему подушки поправлять…; см. №№ 24–28);

• фетовское «Я пришел к тебе с приветом…» с его четырьмя анафорическими Рассказать (зависящими от главного сказуемого пришел; см. № 53);

• и только что рассмотренное «О тебе, о себе, о России…» Парнок.

К вопросам экспансии инфинитивных структур, их длины и степени автономности мы вернемся в разделах 5–9.

3

Развитие ИП в русской поэзии восходит к очень ранним источникам: к «Слову о полку Игореве», где обнаруживается пять инфинитивных фрагментов, к народным песням (в частности, колыбельным), к силлабическим духовным стихам и виршевой поэзии XVII в. Но эта предыстория русского ИП[6] остается за хронологическими рамками Антологии.

В ХVIII в. силлабическое стихосложение постепенно уступает место силлабо-тонике, однако такой крупный поэт, как Кантемир (1708–1744), продолжает держаться силлабической традиции, в частности в своем ИП, каковое у него (да и в течение последующего столетия) обнаруживает четкую ориентацию на иностранные – французские и латинские – образцы[7].

У Кантемира нет целиком инфинитивных стихотворений, но в его сатирах многочисленны инфинитивные серии, описывающие – в классицистическом духе – как порицаемое, так и одобряемое поведение персонажей. Ср.:

Склонности есть противно, чтобы мне трусити, При глупце гордом для мзды век свой проводити. Или стихи посылать то в Лондон, то в Вену, Продавать их за деньги, кто даст больше цену <…> Разве, жизнь мне оставя, играть нову ролю, Скучая Аполлоном, преходить к Бартолю? Пербирая там листы, взять книги тяжелы, Да с долгою епанчой в судах мести полы («Из Буало. Сатира первая», 1727–1729);

Добродетель лишь одна может нам доставить Покойну совесть, предел прихотям уставить, Повадить тихо смотреть счастья грудь и спину И неизбежную ждать бесстрашно кончину («Сатира VII», 1739).

Последующая поэзия XVIII в. богато разрабатывает эти возможности. Пример иронического изображения харáктерного персонажа[8] – «Портрет» Ржевского (1763; № 3):

…Желать; желав, не знать желанья своего. Что мило, то узреть всечасно торопиться; Не видя, воздыхать; увидевши, крушиться. и т. д.

Оригинальный ход делает Державин, который в своем «Снигире» (1800) переадресовывает подобное сатирическое ИП положительному герою (покойному Суворову), создавая новый игровой – амбивалентный – эффект.

В «Евгении Онегине» (см. №№ 24–28) немало традиционно характерологических строф, причем об Онегине (начиная с эмблематической первой строфы, см. выше) в том же ключе, что о Зарецком. Ср.:

Как он умел казаться новым, Шутя невинность изумлять, Пугать отчаяньем готовым, Приятной лестью забавлять <…> Невольной ласки ожидать, Молить и требовать признанья, Подслушать сердца первый звук, Преследовать любовь, и вдруг Добиться тайного свиданья… И после ей наедине Давать уроки в тишине!

и