Русская история. В самом сжатом очерке

Щапов только очень короткое время, в молодости, был на университетской кафедре (в Казани): первое же его публичное выступление стоило ему этой кафедры и возможности когда бы то ни было занимать какую бы то ни было кафедру, — стоило всей его карьеры как ученого. Очень уж он тогда откровенно высказался о той манере, с какой «царь-освободитель» благодетельствовал своим верным крестьянам. Короткое время продержавшись затем на полулегальном положении «неблагонадежного» журналиста, он быстро попал туда, куда попадали при царях все подобные люди, — в ссылку, в Сибирь, и там написал большую часть крупнейших своих работ. Написал по случайно нашедшимся у него под руками книжкам да по тем выпискам, какие сохранились у него от тех времен, когда он мог работать в архивах и библиотеках. Если славянофилы мало имели успеха в университетах, то Щапов для последних, можно сказать, совсем не существовал. Ни в одном университетском курсе, до «Очерков истории русской культуры» Милюкова (вышедших, когда Милюков был еще буржуазным демократом), вы не найдете ссылок на Щапова. Милюков был первым, решившимся его процитировать. И понадобилась первая русская революция, 1905—1907 гг., чтобы Щапов дожил до полного собрания сочинений, дожил только как ученый разумеется: физически он умер за 30 лет до этой революции.

Писания Щапова с научной точки зрения очень устарели — гораздо больше, чем писания Ключевского например. И тем не менее каким свежим воздухом веет на вас, когда вы возьмете том щаповского «полного собрания»! Щапов — последовательный и убежденный материалист. Не в духе Маркса и Энгельса, — как все наши «шестидесятники» (люди 60-х годов XIX в.), этих авторов он почти или совсем не знал (их почти не знал и во много раз более образованный Чернышевский). Его материализм сродни скорее материализму французских «энциклопедистов» XVIII в. Основная мысль Щапова — это, что человек есть часть природы, неразрывно связанная с окружающей материальной средой. Никакого таинственного влияния сил, создавших «родовой быт», «гражданское общество», «государство», мы у него не найдем: историю создают материальные потребности человека. И Щапов рассказывает подробно и обстоятельно, как погоня за пушным зверем привела русского охотника, шаг за шагом, к завоеванию всей Сибири; как климат положил границы русскому земледелию и тем очертил район древнейших поселений русского племени. Вместо князей и царей с их войнами и законами вы находите таблицы средних температур — средней теплоты лета, среднего холода зимы; рассчеты количества калорий (тепловых единиц), какое нужно, чтобы вызрел ячмень или чтобы могла расти картошка. Все это тоже разумеется устарело за пятьдесят лет; теперь есть более точные и свежие исследования по этой части — полагаться на данные Щапова теперь уже нельзя. Но на какую новую и несравненно более торную дорогу вывел бы русскую историческую науку этот человек, если бы он занимал кафедру в Москве или в Петербурге, вместо того чтобы гнить в сибирской тайге.

И материализм Щапова, как мы уже сказали, довольно старомодный, — он еще не вполне уяснил себе, что природа действует на историю человека только через хозяйство. И ему кажется например, что характер русского народа, его психологический склад (который он изображает довольно верно, забывая только прибавить, что это — характер собственно не «народа», а мелкобуржуазной интеллигенции, к которой принадлежал и сам Щапов, сын сельского дьячка) можно прямо и непосредственно вывести из климата. В этом коренное различие между Щаповым и марксистами: для последних общественное бытие определяет сознание человека, для Щапова — просто бытие. И тем не менее родство между ним и нами так велико, что в отдельных своих мыслях он прямо поднимается до положения предшественника исторического материализма. Так, сравнивая существовавшие в его время основные течения русской исторической литературы, Щапов говорит: