Русская история. В самом сжатом очерке

«Все юридические теории, без теории строго реальной и экономической, почти ничего не значат, не имеют основы и почвы для своего осуществления и не могут вести общество прямо к главнейшей его цели — экономическому и умственному развитию и совершенствованию». И, разобрав знакомую нам государственную теорию, Щапов решительно предпочитает ей «экономическую», как называет он учение Чернышевского. В подкрепление последнему он приводит слова знаменитого в те времена немецкого химика Либиха, который, как многие естествоиспытатели, в силу своей профессии был свободнее от идеалистических предрассудков, нежели люди, занимавшиеся общественными науками. «Государственное устройство, — говорил Либих, — социальные и семейные связи, ремесла, промышленность, искусство и наука, одним словом все, чем в настоящее время отличается человек, обусловливается фактом, что для поддержания своего существования человек нуждается ежедневно в пище, что он имеет желудок и подчинен закону природы, по которому должен необходимую для него пищу произвести из земли своими трудами и искусством, потому что природа сама собою не дает ему или дает в недостаточном количестве необходимых питательных веществ. Очевидно, что каждое обстоятельство, каким-нибудь образом действующее на этот закон, усиливая или ослабляя его, должно обратно иметь влияние на события человеческой жизни». Сколько нужно было употребить усилий, чтобы такие простые и ясные вещи сделать спорными? Но не следует думать, что борьба доставалась разным «государственным теориям» только силою словесного звона. Полезно припомнить, что Щапов писал эту цитируемую нами статью уже в Сибири, где основатель «экономической теории», Чернышевский, гнил в это время на каторге, тогда как глава «государственной теории», Соловьев, читал лекции наследнику царского престола. Старая власть умела поощрять тех, чьи теории были ей приятны и полезны, и железною рукою сдавить горло тем, кто осмеливался говорить ей «неприятности».

Из других, кроме Щапова, представителей мелкобуржуазного течения в русской исторической литературе приходится упомянуть только о Н. И. Костомарове (1837—1885). Гораздо более известный интеллигентской публике, чем Щапов, Костомаров обязан этим отчасти своему крупному литературному таланту, отчасти именно тому, что у него не было таких острых углов, не было такой неумолимой материалистической последовательности, как у Щапова. Недаром и жизнь его прошла иначе. Испытав в молодости — при Николае I — ссылку (не тяжелую), Костомаров позже был профессором Петербургского университета и, хотя не удержался на кафедре, остался все же в рядах писателей вполне легальных, уважаемых даже и буржуазным читателем, — он писал в таких «почтенных» органах, как «Вестник Европы» и т. п. Главная его заслуга — внимание к народным массам, совсем скрывавшимся в тени величественной «государственности» у более академических историков. Благодаря этому с жизнью вечевых республик древней Руси, со Смутным временем, восстанием Разина и т. п. русская молодежь знакомилась главным образом по писаниям Костомарова. И по ним же, и тут уже исключительно, знакомилась она с историей Украины, которой «государственники» не умели вместить в свою схему русской истории. Научная цена всех этих писаний невелика, общие исторические взгляды Костомарова отмечены тем же расплывчатым идеализмом, как вообще все миросозерцание интеллигенции, для которой он одно время был едва ли не самым любимым историком. Но написаны они хорошо, читаются легко, основаны на большом фактическом материале, недоступном рядовому читателю, не историку, — оттого книги особенно по истории Новгорода и Пскова («Северно-русские народоправства») и Украины могут быть полезны до сих пор.

«Западниками», «славянофилами» и мелкобуржуазными народниками типа Щапова или Костомарова исчерпывается все, что было оригинального в русской исторической литературе до марксистов. Крупнейший из ближайшего к нам поколения историков — Ключевский, — ученик Соловьева, в общем верный «государственной» теории, с теми поправками (или непоследовательностями), о которых мы уже упоминали. А историки следующего поколения — Милюков, Платонов, Любавский, Мякотин, Кизеветтер — принадлежат, с большими или меньшими отступлениями, к школе Ключевского. Отступления у первых двух — самых крупных — сводятся: у Милюкова, как мы уже упоминали, к легкому (и быстро исчезающему) привкусу щаповского, домарксистского материализма; у Платонова — к некоторому налету уже почти марксистскому (интерес к социальным отношениям, некоторое, хотя не весьма глубокое, понимание классовой борьбы и т. п.)²⁴. Для нас все их книги являются главным образом собранием материала, у Платонова например очень ценного.

Таким же ценным собранием материала, не более, являются работы и последнего крупного историка народнического направления — В. И. Семевского (1848—1915).