Русская история. В самом сжатом очерке

Случаи поджога кулаков, случаи бойкота³⁶ кулаков встречаются нам и в эту пору; но то были исключения. Пока не была поделена помещичья земля, иными словами, пока в деревне не исчезли остатки феодализма, главным классовым противоречием в деревне было противоречие между крестьянами и помещиками. А феодальная собственность, хотя и сильно уменьшившаяся с 1861 г. (на черноземе помещики сохранили только 70% земли, бывшей в их собственности на другой день после крестьянской реформы, а в нечерноземных губерниях — даже только 58%), все же составляла больше половины крестьянской надельной земли (около 76 млн. га, а под крестьянскими наделами около 150 млн. га). Каждый крестьянин мог таким образом рассчитывать в полтора раза увеличить свой надел за счет помещика. И притом для крестьянина это была уже его земля, политая его потом, которую он уже обрабатывал или в качестве арендатора или на условий отработок за «отрезки». Переход этой земли в непосредственное распоряжение крестьян был бы успехом не только для них, но и для народного хозяйства самого по себе. 76 млн. га, являвшихся остатком крепостного права, составляли всего 3% всех земельных владений в России; и если на сельскую буржуазию приходилось в среднем всего по 51 га на двор, — на каждого помещика приходилось по 2 549 га.

Социал-демократическая партия, — по крайней мере левое ее крыло, — прекрасно видела это с самого начала. «В современной русской деревне совмещаются двоякого рода классовые противоположности, — писала «Искра» весною 1901 г.: — во-первых, между сельскими рабочими и сельскими предпринимателями, во-вторых, между всем крестьянством и всем помещичьим классом. Первая противоположность развивается и растет, вторая постепенно ослабевает. Первая — вся в будущем, вторая — в значительной степени уже в прошлом. И, несмотря на это, для современных русских социал-демократов именно вторая противоположность имеет наиболее практически важное значение... Наши сельские рабочие еще слишком тесно связаны с крестьянством, над ними слишком еще тяготеют общекрестьянские бедствия, и поэтому общенационального значения движение сельских русских рабочих никак не может получить ни теперь, ни в ближайшем будущем. Наоборот, вопрос о сметании остатков крепостничества, о вытравлении из всех порядков русского государства духа сословной неравноправности и принижения десятков миллионов «простонародья», — этот вопрос уже сейчас имеет общенациональное значение, и партия, претендующая на роль передового борца за свободу, не может отстраниться от этого вопроса».

Несмотра на зверские усмирения, крестьянские волнения повторялись, перебегая из губернии в губернию, и в 1903 и в 1904 гг. Мало-помалу к ним привыкали, — внимание, как всегда, притуплялось, — и известия о деревенских «бунтах» не вызывали больше среди интеллигенции того оживления, какое можно было видеть на пасхе 1902 г., после первых известий из Полтавской губернии. Но на местах было наоборот: первоначальная уверенность, что «справятся», что «потушат», начала сдавать. «Жизнь в деревне стала до крайности напряженной, — писали из Пензенской губернии, — деревенская тишина почти каждую ночь нарушается звоном набата. Горят молотильные сараи, стоги сена, клади ржи и даже хлеба на полях... Помещики так напуганы, что предсказывают революцию...»

Помещики были правы. Вслед за пролетарской революцией в городах и на фабриках выдвигалась другая революция — в деревне. Слившись вместе, два движения были бы несокрушимы. Вопрос жизни и смерти «романовского» режима был в том, удастся ли их разбить порознь. В 1907 г. казалось, что да; 1917 г. опроверг эту иллюзию.