Русская история. В самом сжатом очерке

Тут приходится припомнить имевшиеся несомненно у Гапона связи не только с петербургской охранкой, но и с «освобожденческой» интеллигенцией. Один из «штабных» рабочих рассказывает в своих воспоминаниях, что в начале ноября 1904 г. у Гапона и его «штаба» было свидание с «интеллигентами», причем по именам называются Прокопович, Кускова и Богучарский. Это был «центр» тогдашнего «Союза освобождения». «Интеллигенты» будто бы были поражены необыкновенной политической мудростью Гапона и во всем присоединялись к «его» проекту петиции. Это было разумеется ловко разыгранной комедией с целью подсунуть рабочим любимые мысли именно этих самых интеллигентов. Приглядевшись к петиции, мы видим, что она отчетливо носила внеклассовый — или всеклассовый — характер, вполне в этом точно отражая проповедь Струве и «освобожденцев». «Повели, — говорила петиция, обращаясь к Николаю, — немедленно, сейчас же призвать представителей земли русской от всех классов, от всех сословий. Пусть тут будет и капиталист, и рабочий, и доктор, и учитель». Рабочие едва ли так заботились о том, чтобы и капиталисты были представлены в учредительном собрании (притом собрании чисто кадетского типа, созванном не революционным правительством по низвержении царя, а созванном царем⁴⁸).

Рабочим принадлежал не текст петиции: для них важна и понятна была только ее основная мысль — уничтожение произвола и бесправия, гнет которых рабочие чувствовали сильнее, чем кто бы то ни было другой. Когда они выступали с требованиями, обращенными к заводской администрации, они требовали в сущности фабричной конституции; но легче легкого было понять, что фабричная конституция была немыслима в самодержавном государстве⁴⁹.

Ошибка рабочих заключалась в том, что они надеялись уговорить Николая добром. Нет никакого сомнения, что 99 из 100 твердо верили, что царь может им помочь, — больше того, что это единственная и последняя надежда. Не может быть сомнения в этом потому, что сам Гапон в это верил больше чем наполовину. Обсуждая возможные последствия начинавшегося выступления, он рисовал себе дело так: или царь меня примет и удовлетворит мою просьбу (т. е. именно его «программу-минимум»), — тогда я выйду на площадь с белым платком, махну им, и начнется народный праздник; а откажет царь, — я махну красным платком, и начнется бунт. Но второе, по словам передающего это его собеседника, казалось Гапону гораздо менее вероятным, чем первое. Впрочем передавали и другое. По этим другим рассказам, речи Гапона были гораздо решительнее. «Устроим баррикады, — говорил будто бы он, — разгромим оружейные магазины, разобьем тюрьму, займем телефон и телеграф, — словом, устроим революцию. Эсеры обещали бомбы, демократы — деньги, и наша возьмет».

«Освобожденцы» таким образом снабжали Гапона не только «внеклассовыми» идеями, — они обещали снабдить кое-чем посущественнее. Но все эти мелкие расчеты тонули в колоссальном потоке стихийного движения. Поток нес Гапона неудержимо. У движения 9 января, строго говоря, не было ни вождя, ни вождей. Именно потому и приходится 9 (а по новому стилю — 22) января 1905 г. считать началом русской революции, что действующее лицо тут было одно — сама народная масса.

И только ужасом перед этой массой, только контрреволюционной паникой можно объяснить тот бессмысленный жест, каким ответила на обращение рабочих к царю царская администрация. Ей было бы выгоднее всего, чтобы рабочие как можно позже догадались о революционном значении своего выступления. Ей было бы выгоднее всего, чтобы рабочие как можно дольше верили, что царь все может дать, даже и 8-часовой день, а если не дает, то, по его неизреченной мудрости, в интересах самих рабочих. Наоборот, ничего не могло быть для нее невыгоднее, чем внушить рабочим убеждение, что требовать управы на хозяев — значит бунтовать против царя. Но ее паника была так велика, она настолько потеряла голову, что эти простые и ясные вещи оказались совершенно вне ее сознания, — и несколькими залпами она в несколько минут разъяснила рабочим то, что тщетно уже немало лет старались растолковать массе революционные партии,—что путь к свободе рабочего класса лежит через труп самодержавия⁵⁰.