Русская канарейка. Голос

— А всяко придется, милый вы мой. Второй состав артистов — дорогое удовольствие для любого театра. Чаще всего на проекте работает только один состав, если, конечно, это не «Метрополитен» и не Большой, где загорают по три состава. Что касается гонораров, то я так скажу: забудьте мифы о богатстве оперных певцов. Вы же пока не Паваротти и не Филипп Жарусски, о’кей? Нормальный певец в штате театра — скажем, в Германии — получает зарплату в пять кусков евро минус очень паршивые налоги, что-то около двух тысяч. И ты, как долбаный попугай, годами пашешь в театре, не видя собственного члена. Однако сразу оговорюсь, что контратеноров в штат театра не берут — не так уж много для них работы в репертуаре, а премьера — это всегда событие, для нее нужна еще парочка громких имен — типа того же Жарусски или Ценчича, о’кей? Так что себе дороже. Лучше всего — летать фрилансером, петь концерты, но для этого нужно быть известным в оперных постановках. Вот какая дилемма, дорогой мой. Так что начало вашей карьеры для меня будет ознаменовано сплошными убытками.

— Я понял, — сказал чрезвычайно довольный Леон. Беседа выравнивалась, они нащупали друг друга. — О’кей, вы очень бедны. Я, пожалуй, уплачу за ужин…

Так они просидели часа три, и даже Леон, расслабившись, порядком выпил, что крайне редко с ним случалось; но возбуждение после дипломного концерта, его явный успех и явно огромное впечатление, которое он произвел на Филиппа (тот сидел в первом ряду и во время исполнения Леон смотрел на него не отрываясь; видел, как дрогнули у француза губы и заблестели глаза, когда Леон запел «Жертву вечернюю» Павла Чеснокова), — все это приятно будоражило, сообщало непривычную легкость, бесшабашность, свободу. Ему хотелось обнять Филиппа, дать ему в морду, нахамить, облобызать… А Филипп (уже в номере, куда первым делом Леон затребовал крепкого чаю, и принес его очень смирный теперь мальчик из ресторана), Филипп — тот вообще пел соловьем, проклинал все на свете, жаловался на нищенскую жизнь, обещал небо в алмазах…

Странно, что ручка Montblanc Meisterst"uck с золотым пером, которой после извлечения ее из кармана трижды потоптанного пиджака они подписали договор в номере отеля «Марко Поло», не выпадала из рук у обоих; и странно, что этот договор благополучно действовал, процветая и обрастая дополнительными соглашениями, на протяжении уже нескольких лет.

— Конечно, было бы здорово иметь тебя в Париже, под собственной задницей, — бормотал Филипп. — Этак не налетаешься! Первые пару недель пожил бы у меня, потом снимем тебе какую-нибудь вонючую нору… Какую-нибудь собачью будку. Я надену на тебя ошейник и буду выводить на газон — поссать…

— Только убери ты, ради бога, свою вонючую трубку! Мои связки…

— Плевал я на твои связки!

* * *

«Вонючая нора» — «собачья будка» — подыскалась месяца через полтора на тихой рю Обрио в Марэ, излюбленном квартале сегодняшней богемы. Квартирка небольшая — две комнаты, кухня размером с половник, зато просторная ванная, в которой хоть плавай, хоть распевайся. Как сказал удовлетворенный Филипп, “pied `a terre” — есть куда ногу поставить. И не только ногу: недели три спустя чудесный случай привел Леона на авеню де Ламбаль, где на последние деньги Иммануэля после бешеной торговли со скупердяем-хозяином был куплен антикварный, десятых годов прошлого века гамбургский «стейнвей» — на конусообразных ножках, «распухших в коленных суставах», отделанный светло-коричневым шпоном, с двухсторонним логотипом, выполненным на клапе золотой готической вязью: «Steinway & Sons New York Hamburg».