Русская канарейка. Голос

— Мы говорим: «Blanc sur rouge, rien ne bouge; rouge sur blanc, tout fout le camp», — а переводим так: «Белое после красного — все тихо, а красное после белого — все полетит вверх тормашками», то есть сблюем! — И захохотал: — Французы любят, чтобы их считали знатоками — не всего, но обязательно чего-то. Вы что, заказали бифштекс?! Это неправильно. Заказывать в Москве бифштекс — все равно что в Париже заказывать щи или пельмени…

Словом, разговор созревал, наливался спиртным и вился, как лоза французского виноградника, прерываясь то появлением официанта, то проходящей мимо столика дамой, чью фигурку, походку, прическу Филипп почему-то считал себя обязанным отметить и прокомментировать.

Леон, полагавший, что французы пьют только хорошее вино или хороший коньяк, к тому же умеренными дозами, с изумлением наблюдал, как Филипп уже в третий раз заказывает «Зеленую марку». Поймав внимательный взгляд Леона, тот пояснил:

— Лечусь. Вчера немного отравился на барахолке… в этом вашем… парке… Каску искал.

— Каску? — осторожно уточнил Леон, ничего не понимая и даже слегка паникуя, что идет время, а знаменитый оперный агент, вместо того чтобы говорить об опере, о деле, о контракте, о планах на будущее, кажется, опять ищет глазами официанта — заказать еще порцию водяры. К тому же, его раздражало, что Филипп то и дело раскуривает свою короткую трубку, даже не спросив, как к этому относится собеседник, затягивается и оставляет ее на блюдце, услужливо подставленном официантом, и она лежит там на боку, уютно курясь омерзительным дымом.

— Вот именно, каску. — Филипп выразительно покружил трубкой над головой. — Знаете, француз непременно должен иметь хобби, это называется mon violon d’Ingres, «моя скрипка Энгра». Был такой знаменитый художник, о’кей? Обожал играть на скрипке и очень плохо это делал. — Он присосался к трубке, отложил ее на блюдечко и взмахнул обеими руками: — Так вот, «моя скрипка Энгра» — это каски всевозможных армий, начиная с наполеоновских времен. У меня их штук триста! Сейчас ищу каску японской пехоты, и не просто, а одной редкой серии, выпущенной в сорок третьем году… Умоляю, месье Этингер, если вдруг увидите каску японской пехоты!..

Леону вдруг показалось, что он сидит с безумной Барышней за столом в их первой раздолбанной квартире в Иерусалиме. И никаких двадцати лет не прошло.

— Обещайте купить мне каску японской пехоты, если вдруг увидите! — умоляющим тоном воскликнул лотарингский барон, принимая из рук официанта очередную стопку, не дожидаясь, пока ее поставят на стол. — За любые деньги!

— Обещаю, — отозвался Леон и, не поднимая головы, сказал официанту по-русски, ровным тоном: — Больше водки не приносить.

Тот нагловато улыбнулся и развел руками:

— Но желание клиента у нас…

Леон поднял на него черные беспросветные глаза и повторил своим особенным, вводящим в оцепенение, мертвым голосом:

— Водки не приносить…

— Хорошо, — потеряв улыбочку, тихо сказал парень.

— О чем это вы говорили? — поинтересовался барон.

— О каске японской пехоты.

— Кстати, как у вас характер — собачий?

— Н-не думаю…

— Вы — расхлябанный, эгоцентричный сукин сын, понятия не имеющий о времени?

— Э-э… я бы не сказал.

— Вы некоммуникабельны, требовательны, истеричны, жадны? Напиваетесь как свинья?

— Послушайте, месье Гишар…

— Ну да, сейчас вы заявите, что я подписываю договор с ангелом.

— Сейчас я заявлю вот что: уберите из-под моего носа эту вонючую трубку. Никакого договора я пока с вами не подписываю, вы мне не нравитесь. И заодно, с самого начала — какой процент от моих гонораров перекочует в ваш карман?

Филипп с удовольствием хрюкнул:

— Тридцать. И скажите спасибо. Это ничтожно мало за мое слово, которое я даю за вас интендантам европейских театров, и за мою голову, которая, фигурально выражаясь, полетит с плеч…

— …даже в каске?

— …даже в каске она полетит с плеч, если «мой певец» по любой, самой уважительной причине подведет театр! Особенно на начальных этапах карьеры, когда я приношу кота в мешке и выпускаю его на подмостки. Если вас переедет поезд, вы должны собрать с рельсов расчлененные останки, привинтить голову к туловищу, выйти на сцену и запеть.

Он откинулся в кресле и спросил, ехидно улыбаясь:

— Вы пробовали петь, когда больны?

— Вот уж нет! И не собираюсь.