Русская канарейка. Трилогия в одном томе

Но главное: в период обучения молодых самцов он ежедневно прослушивал их, каждого по отдельности, и если выявлял диссонансы в песне, изолировал таких от «народа». Случалось и наоборот – изолировать именно того, кто начинал удивлять настолько неожиданными коленами, что возникала необходимость сохранить уникальную песню. Как правило, подобные таланты проявлялись в потомстве Желтухина.

И каждый день приносил что-то новое.

Это утро он, как обычно, посвятил научным интересам: отсидел у компьютера, редактируя свои вставки в совместную с одним молодым нейробиологом статью «О результатах исследований функций новых нейронов в мозге канарейки». В последние годы Илья Константинович все серьезнее занимался нейрогенезом – изучением нервных центров, управляющих пением кенаря.

Закрыв файл, потянулся и сделал несколько жизненно важных упражнений: повращал глазами, размял уставшую поясницу и, напрягая икры, раза два привстал и рухнул обратно в кресло – прочел недавно очень полезное исследование «Как не умереть за компьютером».

Сняв с полки плетеную корзину с мелочовкой, выудил оттуда пинцет, пару мешочков минералки…

…и в этот миг измученный голос Айи произнес над его плечом:

– Папа…

Илья вскочил, как подкинуло его, хотя понятно же, что показалось, показалось! Вот обернулся – и где она? Но он бросил на стол все, что держал в руках, просто вывалилось все разом! – и обмершими губами приговаривая «боже мой, боже», рванул к лестнице – наверх, на веранду, во двор, на улицу…

Она уже выкарабкалась из такси – тяжелая, вся какая-то набухшая и больная, с бело-мучным казахским лицом. Подняла голову на онемевшего отца, сказала:

– Заплати, пожалуйста, у меня ни копейки, все на билет ушло… папа…

И он бросился к ней, к ее животу, к милому опухшему лицу (Гуля, Гуля!), осторожно обнял…

– Я так устала, папа… – выдохнула она.

И он все повторял как заведенный свое «боже-боже», пока метался на кухню за портмоне, вначале не нашел его (оказалось, – в кармане пиджака, а там единственная крупная купюра… да не важно! – и рукой таксисту: «Неважно, неважно, бери-уезжай!»).

– Ну, спасибо, мужик… – обескураженно произнес водила, трогая и головой покрутив на радостях.

Они опять осторожно обнялись, и он повел ее, лишь на мгновение спохватившись:

– А вещи?! – и вновь лишь рукой махнул: какие там вещи, все спустила, все! Только живот ее перед глазами маячит; заповедный живот с дорогим птенцом.

Она выглядела такой больной – как обычно бывало перед ее уходами в темные воды бездонного сна. Ступала медленно, покачиваясь, как грузовая баржа, входящая в гавань. И снова, едва слышным шелестом:

– Я так устала, папа…

– Покушать… и чай горячий, – бормотал он, укладывая дочь, поднимая обе ее тяжелых ноги на родимый «рыдван», дяди-Колино наследство… Да удобно ли ей будет на нем сейчас?! Господи, о чем я думаю, купим, все купим! Новую тахту им купим…

Он укрыл Айю теплым пледом, готовый уже бежать-догревать чайник, что-то быстро, и бурно, и убежденно повторяя – не мог уняться, говорил и говорил, чтобы не расплакаться.

Она бормотала из последних сил:

– Леон приедет… дверь не запирай… телефон пусть… – И опять: – Я так устала, папа…

Когда отец вернулся из кухни с подносом, на котором все, что по-быстрому, – яичница мгновенного приготовления, чай с лимоном и малиной, и гренки, конечно же, «фирменные гренки старика Морковного», – Айя уже спала. И спала так, как обычно вмертвую простиралась-вытягивалась, готовясь к своему протяжному сну.

Илья поставил никому уже не нужный поднос на стол, сел в ногах у дочери, положил, как любила она, руку ей на щиколотку – «для проводимости мыслей», и стал смотреть на обморочно-бледное, одутловатое, прекрасное, бессмертное Гулино лицо. На живот – как тот вдруг колыхнулся сам по себе.

Вскочил, достал из шкафа еще один плед, укрыл ее получше, хотя в доме совсем не было холодно, наоборот, очень тепло было; бережно подтыкал пушистую шерстяную материю под ноги, под уютно лежащий на боку живот, хлопоча над не рожденным еще внуком.

Опять сел в ногах, уставился в ненаглядное лицо…

Сидел, не в силах подняться, готовый просидеть ровно столько, сколько она проспит; перебирал все ближайшие заботы и дедовы хлопоты – неотменимые, срочные, такие сладко-мучительные… Хмурился, вздыхал, качал головой…

…и был бесконечно счастлив.

9

Бордо с золотом: благородное сочетание… Византийское великолепие Константинополя, сказочные дебри бахайских снов, припыленные штуки патрицианских тканей в подвалах Ост-Индской компании… Нет, красиво. Сказать Марьям – может, попробовать такое же в нашей спальне, на Корфу?