Русская канарейка. Трилогия в одном томе

И предупредительно открыл дверь перед ее животом.

Леон сидел на кровати в больничной пижаме, с повязкой на глазах, будто его все еще везли куда-то по дороге, которую он не должен запомнить. Сидел и сосредоточенно учился нащупывать на тумбочке стакан с водой, ничего не опрокинув. Его рука осторожно ползла, легко огибая пачку бумажных носовых платков, и отпрянула на еле слышный скрип отворившейся двери.

Его не успели подстричь, или он сам не захотел, и промытые до блеска дремучие ассирийские кудри были собраны сзади в хвост и перевязаны кусочком бинта. Он был отлично выбрит, худ, как кузнечик, и мал. Он был – ребенок, которого она так тяжело носила и во сне родила внакидку: с двумя парами глаз.

Увидев повязку, она ослабела и привалилась плечом к косяку двери, почему-то сразу поняв, что эта не из тех послеоперационных, которые в конце романа с торжеством снимает врач, даруя пациенту новоявленный свет. Не приближаясь, просто сказала:

– Здравствуй, Леон.

Он не дернулся, не крикнул… только помертвел, будто кто плеснул в него гипсовой синевой, мгновенно облепившей лицо, как посмертная маска. Но через мгновение улыбнулся и легко проговорил:

– О-о… кого я слышу! Был бы и увидеть рад, но… – и шутливо-сокрушенно развел руками перед лицом, словно приглашал полюбоваться на этот каламбур, так что сердце у нее захолонуло и взвыло. Она молчала, задыхаясь от этого его тона.

Гордый. Гордый он, сукин сын… Ну, а я так совсем не гордая.

– Ты как же тут очутилась, Супец? – продолжал он приветливо, и ей казалось, голос его, который она не слышит, нащупывает к ней дорогу и в то же время рвется куда-то прочь – бежать, скрыться! Она видела по губам, как мечется непослушный ему голос: – И как это тебя, бывалую бродяжку, опять занесло в наши края? Надолго ли?

Кажется, этот идиот и дальше собирался выдуривать в таком роде.

Она прервала спокойно и твердо:

– Надолго. Приехала заставить тебя жениться. Ты обещал!

Он замер на миг… рассмеялся, как смеются хорошей шутке, и с горечью проговорил:

– Увы, детка. Боюсь, это не актуально. Я, как видишь, слепец.

– Вижу.

– Так не будем забавлять остряков нашей некомплектной парой.

– Сволочь! – тихо проговорила она с чувством. – Ах ты сволочь! Сейчас по-другому запоешь.

И пошла прямо на него, ткнулась коленями в его обтянутые пижамой острые колени, растолкала их, надвинулась. Схватила обе его руки и – как на алтарь – возложила их на выпуклый свод живота.

Он оцепенел, отдернул руки, как ошпаренный.

– Что это?! – шепнул прыгающими губами. – Что это?!

…вновь припал ладонями к крутой сфере ее живота, рывками ощупывая его сверху и по бокам, сильно и больно оглаживая и сводя ладони внизу тяжелого полушария, точно проверяя подлинность и вес тугой этой амфоры…

– Ну, ты, полегче, – отозвалась она, слизывая языком катящиеся по губам слезы – первые ее слезы с того дня, как она пустилась в длинный изнурительный путь за его тенью. – Это тебе не арбуз. Это последний по времени Этингер.

Он молча ткнулся лбом в ее живот, а ладони продолжали жадно кружить под цветастой распашонкой, точно потерявшиеся псы, что бегают по пустырю в поисках хозяина. И кожей она ощущала каждый шрам, каждый воспаленный бугор на этих некогда прекрасных руках.

– Здесь никого? – спросил он севшим голосом. – В палате?

– Все ушли, – сказала она, сурово глядя прямо в повязку, точно могла проникнуть за нее и встретить взгляд его горючих, как смола, черных глаз. – Кому интересна эта порнография: глухая со слепым?

Тогда, подняв руки, он осторожно ощупал ее груди, будто прислушивался к перекличке, а затем и дуэту двух голосов, будто приценивался на будущее к хозяйству. Запрокинул незрячее лицо в белой повязке и прошептал:

– Сравнялись! Они сравнялись…

Эпилог

Гример Людмила выглянула в коридор и позвала:

– Гаврила Леоныч! Прошу в кресло. Попудрим вашу мордаху, чтоб не блестела…

Мальчик лет восьми вынырнул из-под ее локтя с другой стороны, послушно взобрался в высоковатое кресло, сказал:

– Она все равно будет блестеть в финале.

Все здесь было не очень приспособлено для артистов – как всегда бывает в неспециальных местах: для гримера выделена комнатка в коридоре, которую Людмила мысленно называла «кладовкой»; откуда-то – из сувенирной лавки во дворе монастыря – принесено и поставлено на обветшалый комод зеркало в синей деревянной раме. Что и говорить, условия более чем приблизительные, но уж акустика молитвенного зала аббатства Святой Марии в Эммаусе была такой, что любой певец сразу забывал о неудобствах. Ежегодный музыкальный фестиваль в Абу-Гоше славился этим залом, как и чуткой преданной публикой.

– А красавец-то, красавец! Фрак на заказ шили?

– Ага…

Людмила набрала на кисть матовый грим, стряхнула в коробку, левой рукой чуть приподняла подбородок мальчика и пошла огуливать пушистой кистью его щеки, нос, лоб.

– С премьерой вас, Гаврила Леоныч! Волнуешься?

– Не-а.